Московии таинственный посол - [83]

Две мысли, читатель, не давали в ту ночь покоя одному из умнейших и хитрейших людей той эпохи — Антонио Поссевино. Первая — кто сменит на троне в Москве царя Ивана и появится ли у него, папского легата, возможность возобновить переговоры о союзе между Римом и Москвой. Лиха беда начало — важно, чтобы диалог начался. А там видно будет, в чью пользу он закончится.

Но не меньше тревожило Поссевино дело московского печатника Ивана. Что, если на смену покинувшему эту землю московиту приедут другие, построят русские типографии во Львове, в Вильно, расширят существующие в Остроге? Что, если русские школы возникнут в Киеве и Чернигове, в Луцке и Пинске? Эта мысль страшила Поссевино. И он вновь вспоминал мираж в горах, когда в ответ на свое «да» он слышал «нет».

Тут наконец Челуховский победил сон, потянулся с хрустом в суставах и спросил:

— Я, кажется, временно отсутствовал в этом мире?

— Что снилось?

— Откуда вы знаете, что мне почти всегда снятся сны? Сколько себя помню, столько сплю со снами, которые, пожалуй, интереснее того, что доводится видеть наяву. Вот сейчас, к примеру, снились мне олимпийские боги. Ну, самые обычные боги, только, скажем так, выполненные в мраморе. Будто их специально для моего сна изваял Пракситель. Сидели почему-то за большим дубовым столом Зевс, Гера, Афродита, Марс и прочие. Зевс держал гневную речь и стучал по столу беломраморным кулаком. И в такт словам колыхалась его мраморная борода. Было страшно. Зевс очень сердился. Как я понял, и на богов, и на людей. Спрашивал, как случилось, что Копернику дали издать его еретическую книгу. Ведь теперь, когда стало известно, что мы вертимся вокруг Солнца, а вокруг нас не вертится никто, кроме Луны, жить стало грустно и даже страшно… Кстати, где луна? Ага, проползла уже почти полнеба.

Челуховский подошел к окну, отдернул штору, долго вглядывался в небо.

— Дразнит меня эта луна. Ох как дразнит и тревожит!

— А вы не думайте о ней. Это единственный способ уйти от опасных и разъедающих наш мозг мыслей — не думать, не слушать, не знать…

— Но я не трус! — воскликнул Челуховский. — Я не боюсь ни острой шпаги, ни острой мысли.

— Ах, вы не трус? — с улыбкой спросил Поссевино. — Вы бесстрашны? Тогда становитесь Прометеем, если сумеете. И пусть орел клюет вашу печень.

Челуховский улыбнулся. И улыбка эта была бледной и робкой.

— Ну, не до такой степени я смел… Недаром Зевс стучал на меня во сне кулаком. Ведь это он не Афродите и не Гере угрожал, а именно мне.

— У вас мания величия.

— Ничуть. Просто он понял, что я собираюсь устроить театр мраморных богов… В подвале одного из своих замков… Заставлю какого-нибудь хорошего скульптора исполнить фигуры жителей Олимпа, а сам стану говорить разные слова от их имени. И каждый раз — новые… Впрочем, о чем я? Сам себе надоел. Эта страсть непрерывно удивлять самого себя — от чего она? Уж не от страха ли перед вечностью? Нет, в Прометеи я не гожусь. Мне бы что-то попроще.

— Понимаю и сочувствую. А вот московский печатник Иван чувствовал в себе силы подняться над мирской суетой во имя идей вечных. Потому мы боимся даже тени его. Куда нам — суетным и лживым — тягаться с ним?

— Неужели вы сами о себе так думаете?

— Ни в коем случае, — ответил Поссевино. — Случайно проговорился. И забудьте мои слова.

Таинственный посол добра (Послесловие)

Жизнь древнерусских художников, писателей, зодчих — даже самых гениальных из них — известна очень плохо, а то и вовсе неизвестна. Много ли мы знаем об Андрее Рублеве, Феофане Греке, Дионисии с сыновьями, о замечательном писателе конца XIV века Епифании Премудром, об ораторе XII века Кирилле Туровском? Как много прояснилось бы в «Слове о полку Игореве», если бы мы хоть самую малость знали о его гениальном творце — ну, хоть бы о том, в каком княжестве он жил и работал?

Причина нашей малой осведомленности о культурных деятелях Древней Руси не в невнимании к их личности или в каком-то неуважении к их творчеству. Авторы Древней Руси часто пишут о себе в своих произведениях не меньше, чем авторы Нового времени. Основная причина — в гибели архивов. Мы ничего не знаем о тех, о ком не упоминают летописи или документы первостепенной государственной важности, которые берегли особо. Не сохранились частные архивы, личные письма. До XVII века не писались воспоминания — жанр этот не был принят. Не были известны и жанры биографий или исследований литературы. То немногое, что мы знаем о гениальном русском первопечатнике Иване Федорове, не только создавшем первые печатные произведения, но и сделавшем их столь высокими по своим печатным и художественным особенностям, что превзойти их не могли не только его ближайшие последователи, но и отдаленные, мы знаем по преимуществу из предисловий и послесловий к напечатанным им книгам. По его же изданиям мы можем судить о его высокой филологической образованности, о высокой культуре умственного труда — качествам, столь ярко присущим великим деятелям Ренессанса. По художественным же элементам в его книгах — по заставкам, концовкам, буквицам-инициалам и рисунку букв, по гравюрам — мы можем судить и о его знакомстве с итальянскими и немецкими изданиями своего времени, знакомстве, которое обогащалось традициями древнерусского рукописного художества.