Морской ястреб. Фаворит короля - [66]

— Это безумие, — сокрушался турок, — но она услаждает мой взор, и если Аллаху будет угодно наставить её на путь истинной веры, то она станет звездой моего гарема. Четыреста двадцать филипиков, о дадал, и да простит мне Аллах расточительность!

Но не успел он закончить, как Тсамани выкрикнул с лаконичным красноречием:

— Пятьсот!

— О Аллах! — вырвалось у дадала, и он воздел руки к небесам.

— О Аллах! — словно эхо, повторила толпа.

— Пятьсот пятьдесят! — Визгливый голос Аюба перекрыл шум базара.

— Шестьсот, — невозмутимо произнёс Тсамани.

Всеобщее возбуждение и шум, вызванные столь небывалыми ценами, вынудили дадала призвать всех к тишине. Базар притих, и Аюб, не теряя времени, одним скачком поднял цену до семисот филипиков.

— Восемьсот! — гаркнул Тсамани, теряя терпение.

— Девятьсот! — не унимался Аюб.

Побелев от ярости, Тсамани снова повернулся к евнуху.

— Это что — насмешка, о отец ветра? — крикнул он.

Его язвительный намёк был встречен дружным смехом.

— Если кто и насмехается, так это ты. — Аюб едва сдерживался. — Но насмешки дорого тебе обойдутся.

Тсамани пожал плечами и вновь обратился к дадалу.

— Тысяча филипиков, — коротко заявил он.

— Тише! — снова крикнул дадал. — Тише, и возблагодарим Аллаха за хорошие цены.

— Тысяча сто, — предложил неукротимый Аюб.

Тсамани понял, что побеждён: он достиг предельной цены, назначенной Асидом, и не осмеливался превышать её, не испросив указаний паши. Но если для переговоров со своим господином он отправится в Касбу, Аюб тем временем завладеет девушкой. Визирь почувствовал, что оказался между молотом и наковальней. С одной стороны, если он позволит обойти себя, паша едва ли простит ему разочарование; с другой — если превысит цену, столь бездумно назначенную, ибо она превосходит все разумные границы, то и это может дорого ему обойтись.

Тсамани обернулся к толпе и гневно взмахнул руками:

— Клянусь бородой Пророка, этот наполненный ветром и жиром пузырь издевается над нами. Он вовсе не думает её покупать. Слыханное ли дело — платить за невольницу и половину таких денег!

Ответ Аюба был более чем красноречив: он вытащил туго набитый кошель и бросил его на землю; тот упал с приятным звоном.

— Вот мой поручитель. — И евнух довольно осклабился, от души наслаждаясь гневом и замешательством своего врага, тем более что это удовольствие ему ничего не стоило. — Так я отсчитаю тысячу сто филипиков, о дадал?

— Удовлетворён ли визирь Тсамани?

— Да знаешь ли ты, собака, для кого я покупаю её? — проревел Тсамани. — Для самого паши, для Асад ад-Дина, любимца Аллаха!

И, подняв руки, он двинулся на Аюба:

— Что ты скажешь ему, о собака, когда он призовёт тебя к ответу за то, что ты дерзнул обойти его?

Но Аюб, на которого ярость Тсамани не произвела ни малейшего впечатления, только развёл пухлыми руками:

— А откуда мне было знать это, коль Аллах не создал меня всезнающим? Тебе следовало раньше предупредить меня. Так я и отвечу паше, если он станет спрашивать. Асад справедлив.

— И за трон Стамбула не хотел бы я быть на твоём месте, Аюб.

— А я на твоём, Тсамани: в тебе вся желчь разлилась от злости.

Они стояли, пожирая друг друга горящими глазами, пока дадал не призвал их вернуться к делу.

— Теперь цена невольницы тысяча сто филипиков. Ты признаёшь себя побеждённым, о визирь?

— Такова воля Аллаха, У меня нет полномочий платить больше.

— В таком случае, за тысячу сто филипиков, Аюб, она…

Однако на этом торгам не суждено было закончиться.

Из густой толпы любопытных, собравшихся у ворот, раздался решительный голос:

— Тысяча двести филипиков за франкскую девушку.

Дадал, полагавший, что предел безумия уже позади, застыл, разинув рот от изумления. Чернь, охваченная самыми противоречивыми чувствами, насмешливо улюлюкала и ревела от восторга. Тсамани и то несколько повеселел, увидев, что в состязание вступил новый претендент, который, возможно, отомстит за него Аюбу. Толпа раздалась, и на открытое пространство крупными шагами вышел Сакр аль-Бар. Его сразу узнали, и боготворившая корсара толпа принялась громко выкрикивать его имя.

Это берберийское имя ничего не говорило Розамунде. Стоя спиной к воротам, она не могла видеть его обладателя. Но она узнала голос, и её охватила дрожь. Она ничего не понимала в торгах и не догадывалась, почему заинтересованные стороны пришли в такое волнение. Почти бессознательно она задавалась вопросом, какие гнусные цели преследует Оливер, но теперь, услышав его голос, она всё поняла. Оливер скрывался в толпе, выжидая, пока один из конкурентов победит, и теперь вышел, чтобы купить её для себя. Розамунда закрыла глаза и взмолила Бога, чтобы он не дал ему преуспеть. Она смирится с чем угодно, кроме этого. Нет, она не доставит ему удовольствия довести её до самоубийства и не вонзит кинжал в сердце, как несчастная испанка. От ужаса она едва не потеряла сознание. На миг ей показалось, что земля уходит у неё из-под ног. Но головокружение быстро прошло, и, очнувшись, она услышала громоподобный рёв толпы: «Маш Аллах! Сакр аль-Бар!» — и суровый голос дадала, призывающего к тишине.

— Слава Аллаху, посылающему столь щедрых покупателей! — воскликнул дадал. — А что скажешь ты, о Аюб?