Морской ангел - [65]

– Это что? – поинтересовался Дим.

– Керосин и самосад. Доставлю деду с оказией.

– Понял, – сказал Дим, открывая багажник. – Черт, совсем забыл! – достал оттуда коробку. – На, будешь душиться, – передал приятелю.

– Куда мне столько? – выпучил Петька глаза и выложил назад половину.

Далее он отнес парфюм в хлев, а Дим загрузил все в багажник и в патронные сумки. Затем старшина завел мотоцикл, а Петька открыл ворота, и вскоре они пылили по улице села в сторону выгона. Теперь за рулем был Морозов, а Дим покачивался в люльке. Миновав меланхолично жующих жвачку коров с сидящим в стороне подпаском, «Цундап» вымахнул на невысокое плоскогорье и направился по двум малоприметным колеям туда, где виднелся Днепр. К убегающему горизонту.

Сверху открывалась чудесная панорама. Багряно-желтые в предзимье леса, голубые сосновые перелески и между ними полынные участки степи.

– Красиво! – проорал Дим Петьке сквозь тарахтенье мотора.

– Ага! – выжал тот сцепление, переключая скрость. – Дальше будет еще лучше!

Когда плоскогорье закончилось, мотоцикл нырнул в долину, Петро сбавил газ и стал притормаживать.

– Волчьи буераки! – наклонился к пассажиру. – Еще километров пять, и будем на хуторе!

За одним из поросших дубами и зарослями терна поворотов открылась небольшая удивительно зеленая луговина со старым колодезным срубом в центре, Петька подрулил к нему и мотоцикл остановился.

– Перекур, – встал из седла. – А заодно попьем с кринички.

Из берестяного ковша, лежавшем на замшелом камне, они удалили жажду студеной, пахнущей мятой водою, после чего Петро закурил и спросил Дима:

– Хочешь грушек?

– Откуда? – не поверил тот. – Шутишь.

– Пошли, – сказал приятель, направляясь к высокому раскидистому дереву в конце луга.

Оно было совершенно голым, с ковром шуршащих под ногами пожухлых листьев.

– Угощайся, – наклонившись, гребнул Петро рукою и протянул ее Диму.

На широкой ладони золотились несколько мелких плодов с коричневыми бочками. Взяв один, Дим осторожно его надкусил (на лице отразилось изумление), а потом быстро счавкал остальные.

– Ну вот, а ты боялся, – рассмеялся Петро, вслед за чем они собрали по шапке.

– Никогда таких не пробовал, – сказал Дим, когда они возвращались к мотоциклу. – Вроде «дюшеса», но еще лучше.

– Тут и зверья полно, – высыпав дички[124] в одну из сумок, щелкнул карабином Петро. – Дед по весне застрелил кабана в плавнях.

– А тут что, есть плавни? – спросил Дим, усаживаясь в люльку.

– В нескольких километрах от хутора пойма Днепра, – толкнул Петька сапогом рычаг стартера.

– Ду-ду-ду, – ответил «Цундап», плавно трогаясь с места.

Через полчаса подъехали к хутору. Он стоял на опушке леса.

Рубленный из сосны крытый щепой дом с несколькими хозяйственными постройками, огородом и старым садом, огороженный параллельно тянущимися жердями, именуемыми в этих местах «тыном».

Навстречу от усадьбы с басовитым лаем покатил рослый волкодав, который узнав Петьку, радостно запрыгал вокруг мотоцикла.

– Отойди, Черт, задавлю! – махнул рукой тот, после чего «Цундап» въехал на подворье и остановился у дома.

А от одного из строений уже шустро семенил невысокий жилистый старик, в бараньей шапке и меховой безрукавке.

– Тю, та чи Петро?! – залучился он морщинами, приблизившись к мотоциклу.

– Я, я дед, – приобнял хуторянина внук. – С фронтовым другом.

– Друг, цэ добрэ, – цепко тряхнул гостю руку старик. – Я Богдан Захарович. А тэбэ як величать, хлопчэ?

– Дмитрий, – прогудел сверху тот. – Красиво у вас тут. И Днепр рядом.

– Точно – разгладил седые усы старик. – Так чого мы стоимо? Будь ласка до хаты.

– Мы тут тебе гостинцев привезли, – поставил у мотоцикла Петро бочонок и сумку, а Дим вручил деду три флакона одеколона.

– Ну всэ, – лукаво сощурил тот глаза. – Кэросин з тютюном есть, а до ных одеколон. Можна жэнытысь.

– Какие твои года, дидусь, – подмигнул Диму внук, после чего все взяли вещи и, оживленно переговариваясь, пошли к хате.

Миновав сенцы, увешанные связками сухих трав, где Петро оставил бочонок, они вошли сквозь низкую, обитую мешковиной дверь и оказались в кухне. Слева высилась груба с лежанкой, затянутой ситцевой занавеской, у окна стоял стол с угловыми лавками, а в простенке буфет и жестяной умывальник. Из кухни два проема вели в смежные комнаты.

– Так, козаки, вы покы раздягайтэсь, а я до коморы[125], – взял с полки расписной глечик[126] дед, после чего вышел.

Вскоре он вернулся с ним, небольшим полотняным свертком, а также стеклянной бутылью, заткнутой кукурузным початком.

– Оцэ мэд, трошки сала, а ще грушова горилка, – бережно водрузил все на стол и направился к буфету.

Оттуда извлек хлеб, три миски, остро отточенный немецкий штык-нож и деревянные ложки.

– А ты, Пэтро, вынь из грубы чугунок, – нарезая хлеб и сало, приказал внуку. – У мэнэ там юшка з пэчэрыцями[127] упривае.

Когда хлеб с салом были нарезаны, а в мисках задымилась исходящая дразнящим ароматом «юшка», Богдан Захарович налил всем сидящим за столом грушовки.

– Ну, будьмо! – коротко сказал он и первым опрокинул под усы чарку.

– Ху! – словно боженька голыми ножками по душе пробежал, – выдохнув, бросил в рот пластинку сала Петька. – Давай, Димыч, попробуй, это от лесного кабанчика осталось.