Морское братство - [9]

Захватив труд Макарова, Долганов решил записать кое-что в развитие своих пометок на полях книги, но свист и храп Ручьева мешали ему сосредоточиться. Упрекая себя в развинченности и барстве, Долганов снял с вешалки реглан и пошел к механику. Корабль был затемнен, но на узких и крутых трапах командир «Упорного» давно привык ходить не глядя. Он был, так сказать, коренной миноносник и горячий патриот этих легких кораблей, которые с четырехсоттонников в начале века, через передовой для своего времени тип «Новиков», шагнули за две и три тысячи тонн, обладали великолепной скоростью, маневренностью и значительной артиллерией наряду с развитым торпедным оружием. Для Долганова миноносцы были легкими крейсерами, и в своих тактических мечтаниях он отводил им именно крейсерские задачи. Однако Долганов судил о тактических данных миноносцев трезво. Многое — видел он — нужно для совершенствования кораблей в лелеянном им направлении, и над этим он работал чуть ли не со дня, когда после штурманского класса твердо избрал службу на миноносцах.

«Хочет быть первым на деревне» — говорили на флоте, узнав, что Долганов вновь отказался от интересной штабной должности или от перевода на корабль первого ранга. И Долганов не опровергал этих злых домыслов. Понимал — объяснению, что он изучает достоинства и недостатки миноносцев для оперативно-тактических выводов и обобщения требований строителям кораблей, мало кто поверит, и даже приятели вроде Неделяева станут подтрунивать: Долганов, дескать, считает себя умнее академиков и адмиралов.

До поры он таил свои выводы. Не из скромности, просто по сдержанности человека, не завершившего основательно свой труд. Эта черта его характера определилась очень рано. Может быть, с тринадцати лет, когда мальчонка из глухой белорусской деревни, возчик при мобилизованной отцовской коняге, увидел вздыбленный гражданской войной мир и не захотел с ним расстаться. Такое желание двигало тогда многими подростками, но далеко не все осознанно выбирали трудный путь, подобно Николаю.

Незабываемым остался для Долганова день, когда он отчетливо и бегло читал бойцам стихи Демьяна Бедного в газете, бывшей и его букварем и первой хрестоматией. Старший конюх положил заскорузлую руку на его белые мягкие вихры и ласково сказал, что вот теперь Миколка стал зрячим. А только грамотность не сама по себе хороша. Иной ее и для подлого дела использует, иной людям ею служит. А у кого-то она остается, как пустая торба.

— К отцу вернешься, о том не забывай.

Миколка молчал. Он твердо знал, что вернет в деревню отцовскую лошаденку, без которой семье в будущем году не обсеяться. Но сам отправится в город — учиться. Для чего, для какого рода деятельности? Это откроет ему само знание, Наука. Она так и стояла перед его глазами, начинаясь большой, прописной буквой — во все годы юности, когда он работал грузчиком, слесарем, а вечерами посещал рабфак. В комсомольской организации он не выделялся, но ребята ценили его основательность и упорство. Восемнадцати лет он пришел в партком по вызову секретаря.

— Такое дело, Долганов. Тебе известно, что комсомол является шефом флота?

— На судостроительном работаем, как не знать.

— А море любишь?

У Долганова захватило дыхание. Он не смел себе признаться, что, вытачивая какую-нибудь гайку, завидует матросам, которым сделанная деталь будет служить в ладном механизме на воде. Любит ли он море? Да разве он его знал?! Однажды лишь прошел на кургузом пароходишке от пристани завода до Ораниенбаума. Но вид военных кораблей чаровал его, как и форма военных моряков, щегольская и, однако, строгая.

Он ответил, как всегда, сдержанно:

— Скоро призыв моего года. Если возьмут на флот, придется полюбить.

— С нас райком требует кандидата для военно-морского училища. Я думал, как ты, окончивший рабфак с отличием…

— Я завтра скажу, завтра не поздно будет?

Секретарь недовольно согласился подождать. Если бы он заупрямился, Микола вряд ли удержался бы на позиции неспешного решения, как ему поступить.

Когда на следующий день он поделился мыслями о сделанном ему предложении со своим наставником в слесарном деле, тот досадливо сказал:

— Очень ты часто под ноги смотришь, Миколка. Не вредно и на цыпочки становиться, чтобы дальше свою дорогу увидеть. Одним словом, сдавай инструмент.

На цыпочках, по крайней мере осознанно, Долганов так и не научился вытягиваться. Свое устремление к буднично деловому объяснению каждого поступка он доводил до смешного. Даже полюбив без памяти в последний год курсантской практики студентку-метеоролога, убеждал себя, что дело не в ее привлекательности, не в строгой красоте и душевности, а в профессии. Метеорологу, как и моряку, есть что делать в любом приморском захолустье.

Что-то в этом роде он и сказал при объяснении с Наташей, напирая на рабочее товарищество. Она посмеялась. Разобралась в нем лучше его самого. Лишь много позднее, в начале войны, выразила опасение, что страх Долганова перед своими порывами, стремление ничего не обещать, пока не сделал, — признаки скромности и сдержанности — могут стать недостатками.

— Ты, Коленька, не воспитай в себе неуверенности. В конце концов невозможно рассчитывать, что кто-то догадается, за тебя определит, что в состоянии сделать Долганов. И с людьми легче дорабатывать свои идеи.