Морское братство - [51]

— Ко мне? — спросил Петрушенко, заметив старшину с ленточкой «Упорного» и припоминая, почему его лицо кажется знакомым.

Ковалев объяснил, зачем пришел. Федор Силыч тепло сказал:

— Похож, похож на брата. Конечно, передайте дежурному, что разрешаю.

От Федора Силыча не ускользнуло, что минер Иван Ковалев в последние дни был чем-то подавлен. Иван Ковалев работал, как всегда, внимательно, дельно и даже опускался в легководолазном костюме за борт проверять крышки минных труб. Но в работе вдруг к чему-то прислушивался, и губы у него вздрагивали. Раза два посматривал на командира, точно хотел обратиться с вопросом, но не решался. В обеденный перерыв Федор Силыч услышал голос Ковалева, просившего штурмана показать ему на карте один норвежский островок. Почему ему понадобился этот островок?

— Расстроен что-то ваш брат, Ковалев. Нехорошо перед походом. Узнайте в чем дело, и, если что серьезное, скажите мне. Он — хороший моряк, ваш брат, и смелый боец.

Иван молча повел брата в конец пирса. Был отлив, и почерневшие влажные бревна поднимались высоко над водой. Иван сел на дощатый настил, спустил ноги и протянул Андрею листок.

— От Маши, — сказал он с трудом и смахнул слезу.

Чайки с криками поднимались у их ног, кружились и падали на волну. Белое и черное оперение их было строго, траурно, и жаловались они высокими голосами. «Будто оплакивают Машу, — подумал Андрей, и рука со скорбным листком упала на колени. — Радоваться надо, жива сестренка. А что же нет радости? Жутко, жутко».

Ветер рванул письмо, и оно затрепетало в пальцах Андрея Ковалева. Он перечитал короткие торопливые строчки. О матери ничего не знает. С ней разлучили еще на русской земле. Повезли вместе с большой партией девушек через Германию. Второй год она и Нюра Шаповалова на каторге, остальные померли. Седая совсем стала…

Как путешествовало это письмо, доверенное смелому сердцу норвежского патриота?! Как колесило оно по Европе, в каких морях и землях побывало, прежде чем попало на родину?!

Чайки не уходили, стонали, жаловались, кувыркались над водой, раскрывая хищные клювы.

— Посмотрел я на карте этот остров. Недалеко, — сказал Иван.

— А хоть бы и далеко. Отовсюду их выкурим.

— Так она же не доживет!

— Она? Если писать решилась — доживет. Не сломится.

— Может быть, я возле того острова пять раз ходил, а что толку. Рядом томится сестренка, Андрюша, рядом! Разрешили бы мне — вплавь к лагерю доберусь.

— Ваня, — попросил Ковалев, — не мучай себя, Ваня. Воевать надо с холодной головой. — Он поднялся на ноги. — Пойдем отсюда: душу выворачивают чайки.

Иван продолжал сидеть, зло отозвался:

— Не болит у тебя сердце за Машу, чужой девушке отдал. А она…

И заплакал.

Ковалев беспомощно повторял: «Ваня, Ванюша», обнял брата за плечи, но заслышал шаги и обернулся.

— В чем беда? — тихо спросил Петрушенко и взял протянутое Ковалевым письмо.

— Вот оно что! — Петрушенко сложил и отдал письмо Андрею. В светлых глазах его появился жесткий блеск. — Иван Артемьич, что же ты ко мне не приходишь? Я тебе такое тайное слово шепну, что у тебя злость вместо тоски взыграет. Слышишь, Иван Артемьич?

Он легонько оттолкнул Андрея, грузно опустился рядом с плачущим, потрепал его по плечу широкой ладонью.

— Можно и мужчине поплакать. Это ничего, если не размокнешь.

— Извините, товарищ командир, — пробормотал Иван. — Нет такого слова, чтобы выручить Машу.

— Есть. Всех выручит, Ковалев, победа. А когда в победу, в будущее освобождение сестренка ваша поверит, легче ей будет? А разумеется! Гляди, пишет: «Если бы только знать, что с проклятыми фашистами скоро расправятся…» Мы, Ковалев, такую весть дадим на этих днях… Понимаешь? Больше сказал, чем можно. И вы, старшина, ничего не слыхали. Ясно?

— Понятно, товарищ капитан второго ранга.

Иван все еще сидел неподвижно, но плечи его перестали вздрагивать. Он вдруг протянул не своим, недобрым голосом, представляя себе, как враг взрывается на минах:

— Фонтан на сто метров вверх, гул на десять миль кругом…

— То-то! — поддержал Петрушенко.

Они медленно возвратились к кораблю, возле которого продолжалась кипучая работа. Петрушенко теперь заговорил с Андреем Ковалевым о его службе. Он делал это намеренно, чтобы дать Ивану время справиться с горем.

Тринадцатая глава

«Упорный» в походе вторые сутки. Но в вахтенном журнале никаких чрезвычайных событий. Скупые отметки сделанных определений места. Еще скупее записи о погоде. Да, несмотря на май, на безветренный, бесконечный весенний день, враг не тревожил в плавании. Ни самолетов противника, ни подводных лодок.

Экипаж облетела весть, что миноносцы на несколько дней зайдут в Архангельск. Это оживленно обсуждали как в кают-компании, так и в кубриках.

Мысли о городе, где существует прочный уклад жизни, почти забытый уют семейных домов и милые девушки, вызывали у молодежи праздничное настроение.

Боцман Кийко воспользовался этим, чтобы сверх нормы рабочих часов заново произвести покраску на верхней палубе, — потеки от соленых брызг и влажного дыма нарушали красоту боевого корабля. Боцман получил от Игнатова на все свои требования «добро», но остался недоволен. К окраске миноносца, как и ко всем боцманским работам, помощник командира должен относиться с энтузиазмом, входя во все детали. Так привык Кийко за свою долголетнюю службу, и так велось до сих пор на «Упорном». Когда помощником вместо Бекренева стал Игнатов, он порадовал боцмана своей придирчивостью, настойчивостью и детальным щегольским знанием морской практики. Еще до выхода в море Игнатов распек Кийко за то, что номер шлюпки был написан не на месте. Кийко пытался возражать, ссылаясь на устаревший учебник морской практики, но Игнатов решительно оборвал его: «Мичман, кто вас учил рассуждать, когда отдаются приказания?»