Морские сапоги - [22]

Когда Задерикоза наговорился всласть, пошли рассказы о том, как судили матроса, нарочно бросившего бутылку с письмом о крушении, которого на самом деле не было, но больше всего говорили о той бутылке, которую подобрали на «Партизане».

— Вот помяните мое слово — это старинная бутылка. Тоже небось лет сто проплавала, — уверял Задерикоза.

Тем временем охота на кита шла своим чередом. Китобойцы гонялись за морскими великанами. Издали китов невозможно было разглядеть. Только фонтаны взлетали то тут, то там. А китобойцы останавливались, замирали и вдруг полным ходом бросались в сторону фонтана. Из труб маленьких стройных корабликов валили густые клубы черного дыма и развевались позади, как хвосты. И сами китобойцы были похожи на каких-то проворных зверьков, играющих с добычей.

Уже под вечер над носом «Партизана» поднялось тугое облачко дыма, и по морю прокатился далекий звук глухого выстрела — это догнали кита и всадили ему гарпун в спину.

Потом «Партизан» долго возился с китом, принимая его на буксир, наконец там справились с этим делом и с тушей под бортом пошли догонять «Камчадала».

На «Камчадале» готовились к приемке. На палубу вынесли крючья и ножи, открыли люки, отвинтили крышки жиротопных котлов. Но, хоть каждому хватало работы, нет-нет, а вспоминали бутылку.

Наконец «Партизан» подошел и вместе с китом передал на «Камчадал» письмо, принесенное морем.

Капитан прочитал его, улыбнулся и приказал вывесить на специальной доске возле главной мачты, где вывешивали все важные сообщения.

Один за другим матросы подходили к доске, читали письмо и разочарованные расходились по палубе.

А в письме по-русски, по-английски и по-японски было напечатано:

«Эта бутылка брошена с парусного моторного судна «Красный якут» с целью изучения течений. Нашедшего просят написать, когда, где и как найдена эта бутылка, и отослать письмо по адресу, напечатанному на обороте.

Капитан парусно-моторного судна «Красный якут».

Задерикоза прочитал письмо, покачал головой:

— Как же, знаю я это судно. Они каждый год эти бутылки бросают. Тоже дело нужное, а как же? И я с ними ходил, этих самых бутылок, наверное, не одну сотню своими руками за борт выбросил. Вот только давеча забыл рассказать. И капитана ихнего знаю. Хороший человек, душевный. Меня уважал очень. Вот ведь где пришлось встретиться: можно сказать, у акулы в животе.

— А тебе самое место — у акулы в животе. Только зря команду взбудоражил, — сказал боцман и громко скомандовал: — На лебедках. Не зевай, поглядывай! Вира помалу! Кита принимать приготовиться!

ПОТОМОК ВИКИНГА

Норвежский пароход «Эрик», груженный мукой, шел на остров Сахалин, в Охту, и в тумане сбился с курса. Он крепко сел на мель, пропорол левый борт и погнул гребной вал.

Капитан не хотел просить помощи. Он решил сняться своими силами: часть муки на кунгасах свезли на берег, остальную сбросили за борт, потом на катере завезли якоря за корму и попробовали судовыми лебедками сдернуть «Эрика» с мели. Но грунт оказался слабым. Якоря пахали песок, а пароход так и не сдвинулся с места.

Тогда «Эрик» дал сигнал бедствия.

Я в то время был боцманом на портовом ледоколе «Богатырь» и не поверил, когда услыхал, что нас посылают на помощь. Наш ледокол все лето простоял на приколе, и в порту говорили, что мы давно приросли к берегу. Казалось, что на сборы уйдет неделя. Но мы приналегли и собрались в тот же день.

Четыреста тонн угля погрузили за восемь часов, взяли водолазов, доски, цемент и вечером еще засветло вышли из порта.

«Богатырь» делал по семнадцати миль в час, и все-таки никто не верил, что мы поспеем вовремя: в ноябре Охотское море редко бывает спокойным, а шторм за два часа превратил бы «Эрика» в щепки. Но ему повезло с погодой: тринадцать суток подряд не было свежего ветра.

Мы пришли на четвертый день рано утром. Я вышел на мостик. Наш капитан Леонтий Игнатьевич Стариков был уже там и любовался рассветом. Среди моряков этот Стариков слыл чудаком. Он писал картины масляными красками и капитанский салон на «Богатыре» превратил в мастерскую художника. На свои картины он перевел столько холста, что его хватило бы на оснастку хорошего корабля.

Длинный, стройный, как мачта-однодеревка, в фуражке с позеленевшим «крабом», он стоял, широко расставив ноги, и смотрел, как расходится туман. Освещенные солнцем, яркие как огонь клочья отрывались от воды и таяли в воздухе.

«Эрик», чуть накренившись, огромной серой тушей вылезал из тумана. В гиляцкой деревушке на берегу дымили костры и выли собаки. Дальше синей зубчатой стеной поднимались сахалинские сопки.

— А красиво, понимаете, — сказал Стариков и поднял бинокль.

По тому, как он ощупывал «Эрика», видно было, что теперь уже смотрит моряк, а не художник. Бинокль скользнул по грузовой линии, задержался на секунду у якорных канатов, обшарил палубу, поднялся на мачту и на трубу.

— Ишь, руку-то растопырил, как полисмен, понимаете, — улыбнулся Леонтий Игнатьевич и протянул мне бинокль.

Я оглядел пароход и только тут понял, о какой руке он говорит. На трубе была нарисована ладонь, а под ней — три огромные красные кляксы.

— Это марка компании «Олсен». У них все пароходы так разукрашены. Ну, вот что, понимаете, забирайте-ка людей да заводите буксир. А водолазы пусть пластырь подводят. Довольно загорать. Дернем его за ноздрю да поведем.