Морские повести - [6]

Он такой, этот Бравин, что от него, как от соблазна, — подальше!

— Зачем бы это я вам понадобился? — врастяжку, с ехидцей спрашивает отец Филарет. — Уж не грехи ли свои замаливать решили? Пора, давно пора. Накопилось их у вас!..

— Грехи потом, — бездумно отзывается Бравин, посмеиваясь карими глазами. — Да и не такие они тяжкие, чтоб о них загодя тревожиться. Сейчас — дела поважнее.

— И у вас дела! — в сердцах бурчит отец Филарет. Но Бравин не слушает его.

— Вот что, батюшка, мне надобно знать точные размеры церковного отделения.

— Это на какой же предмет? — отец Филарет делает ударение на начальном слоге.

— А на тот предмет, что придется там, в случае боя, оборудовать главный перевязочный пункт.

Против этого довода возразить нечего, но отец Филарет на всякий случай все-таки ворчит:

— О господе всевышнем нашем почаще вспоминать надо, тогда, глядишь, бог милует. Ишь ты, в воздухе и порохом не пахнет, а уж перевязочный!..

Но Бравин только непочтительно присвистывает:

— Эко ведь куда хватили! На войну, чай, идем, под снаряды, а от снаряда и молитва не спасает. Снаряд — он дурной, он без разбору калечит.

Отец Филарет втягивает голову в плечи, будто уже сейчас слышит над собою скрежет снарядов.

— А что, — настороженным полушепотом спрашивает он, — предвидится что-нибудь, дорогуша?

Бравин насмешливо поводит глазами в его сторону: трусоват батя, трусоват.

И говорит с деланным участием:

— Пока ничего, а вообще-то береженого бог бережет. Да вы, часом, не испугались ли?

Отец Филарет вскидывает голову: вот еще! А про себя думает: «Нет, надо добиться, чтобы этого насмешника поскорее убрали с «Авроры».

— Выдумаете! — обиженно говорит он. — Я, поди, и не в таких переделках бывал, но, слава всевышнему, жив-здоров.

— Да-да, конечно, — нетерпеливо соглашается лекарь. — Разве может кто-нибудь усомниться в вашей… отчаянной храбрости?

И снова переходит на деловой тон:

— Так я, стало быть, с вашего разрешения прикину рулеточкой длину-ширину?

Лекарь подзывает проходящего по батарейной палубе матроса Акима Кривоносова:

— Ты, братец, ничем сейчас не занят?

— Никак нет. Отшвабрил.

— Тогда помоги мне. Определим с тобой габариты будущей швейно-штопальной мастерской.

И достает из кармана рулетку.

Серый, неинтересный обычный день на корабле течет медленно, уныло, однообразно…

Лейтенант Дорош направляется в свою каюту, но не успевает дойти до нее, как вдруг слышит чей-то взволнованный возглас:

— Земля!..

Он поспешно бросается к носу. В самом деле, далеко, далеко впереди, там, где смыкаются серый небосвод и такое же серое море, смутно угадываются очертания берега. Он еще едва различим — черная линия на сером горизонте, но вот он становится отчетливее, ближе; уже можно разглядеть редко расставленные островерхие прибрежные скалы и пологий берег за ними, покрытый густой растительностью. Неподалеку от берега стоят корабли эскадры, пришедшие на рейд несколько раньше.

— Это куда же мы прибыли, ваше благородие? — с любопытством спрашивает Кривоносов у Бравина.

— Это? Это, братец, Африка. Западная Африка. Порт Танжер. Вот куда уже зашли!..

И решает:

— Ладно, потом измерениями займемся. Вижу, что ты сгораешь от любопытства.

Шестнадцатого октября, в десять часов утра, «Аврора» бросила якорь на открытом рейде Танжера.

ГЛАВА 2

1

Лекарь Бравин был одним из немногих офицеров на корабле, к кому комендор Аким Кривоносов относился с доверчивостью.

На флотскую службу Акима призвали четыре года назад.

Прошел он положенный срок обучения по курсу молодого матроса, узнал азы нелегкого моряцкого дела, вызубрил главнейшие статьи воинских уставов, без которых и служба — не служба; отбубнил, как полагается, присягу: «телом и кровью, в поле и в крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление»; холодными, неслушающимися губами поцеловал распятие, перекрестился — и вот прямой дорогою попал на крейсер. «Аврора» тогда только готовилась к ходовым испытаниям.

Четвертый год он служит на «Авроре», а что он знает здесь и что знают о нем?

Ну, ротный командир лейтенант Дорош скажет: ничего, расторопный матрос, толковый. Ротный — человек добрый, мухи не обидит, но до матросской души нет ему никакого дела. Ну, писарь глянет в свои бумаги — добавит, что призван Аким Никитин Кривоносов из Черниговской губернии, Новозыбковского уезда, Белоколодезской волости, деревни Крутоберезки.

А только все это не то, все мертвые буквы. За буквами этими ее не увидишь — далекую деревню Крутоберезки. Не разглядишь ее лозняков над гладью озерца, подернутого дымкой, не почуешь запаха дыма, который поднимается по утрам над соломенными ветхими крышами изб, не услышишь хлопанья пастушьего бича, блеянья овец, мычанья крутолобого теленка — всего того, что, чуть вспомни, — безысходной тоской сжимает сердце. Так сжимает, что хоть криком кричи…

И вот ведь что чудней всего: строго говоря, Аким давно уже не сельский житель, отвык от деревни, а все равно не найти для него на земле места дороже, чем эти нищенски-бедные, далекие Крутоберезки.

Акиму не было трех лет, когда отец с матерью, измученные вечными недоимками и голодом, решили податься в город: может, там жизнь полегче. Перебрались в Киев, к дальнему родственнику. Отец с полгода ходил без работы, потом все-таки наскреб немного деньжонок, чтобы задобрить кого-то, и вскоре был устроен сторожем в мясном ряду, на рынке, неподалеку от Крещатика. С тех пор, сколько себя помнит Аким, не было у них в семье иных разговоров, кроме как о том, почему другим удалось разбогатеть, а от Акимова отца счастье отворачивается.