Морок - [40]

Оказываясь в цехах, Бергов всегда в них подолгу задерживался. Просто глаз не мог оторвать, когда глядел на отточенные, выверенные движения какого-нибудь трудармейца. Вот и теперь – будто подошвы к полу приклеились. Белобрысый, лет двадцати с небольшим, парень обтачивал на токарном станке заготовки. Груда необработанных, только что из литейки, болванок, лежала на полу. Он наклонялся, рывком вздергивал железное полено, вставлял его в патрон, включал станок и подводил резец. Пухлые губы что-то неслышно шептали. В надсадном вое слов нельзя было разобрать, но Бергов по движению губ понял – токарь повторяет задание, размеры заготовки. Вот он прищурил глаз, прицелился и выключил станок. Можно не измерять – размеры соблюдены до микрона. Вот что значит освободить человека от всего ненужного и выявить скрытые резервы.

Токарь, возле которого стоял Бергов, работал голым. Кожа блестела от пота, под кожей, будто узлы идеального механизма, ходили тугие мышцы. Нельзя было не залюбоваться.

Патрон – звяк, блестящую, обточенную заготовку – на руки, поворот, и рядышком с другими, такими же блестящими, на тележку. Поворот. Новая болванка в руках – в патрон. Звяк. Загудел станок. Закурчавилась из-под резца сизая металлическая стружка. Ни пятки, ни носочка трудармеец от пола не оторвал. Выверено. До сантиметра. И так – четырнадцать часов в сутки. С тремя перерывами, по двадцать минут, на еду. Затем построение, ужин и сон. А завтра – к станку.

Бергов поманил санитара, который шел за ним след в след, приказал:

– Этого – наградить.

И растопырил два пальца. Значит – два куска сахара.

Так обходил он один цех за другим, любовался четкой работой и награждал тех, кто ему особенно приглянулся. Старательно выискивал хоть какой-нибудь срыв, оплошку и не мог найти. Идеальное производство знало только одно – само производство. Проверенное, отлаженное, оно требовало расширения. Эксперимент, затеянный Берговым шесть лет назад, осуществился полностью. И Бергов ликовал, как и любой мастер, увидев свою работу законченной. Ему хорошо думалось.

«Любое общество, – думал он, – самодвижется. Изменяется, как и всякий живой организм. Тот, кто хочет иметь над обществом реальную власть, должен заранее предвидеть эти изменения, более того – планировать, выверяя самый рациональный путь экспериментом. Власть должна быть готова к осуществлению тайных желаний общества, но – в свою пользу. Градацию преподнесли, когда захотелось ясности и минимально сытой жизни. Наживку проглотили. Но в конце концов любую наживку переваривают, и тогда обнажается суть. Свидетельство тому – вспышка атавизма. Затушим ее, но где гарантия, что она не повторится? Поэтому – пока старая наживка еще полностью не переварилась, надо срочно бросать новую. И одновременно – встряска общества, заваруха. При большом шуме необязательно кричать самому, можно лишь тихо нашептывать. А нашептывать надо совсем немного: лишенцы «отблагодарили» общество, которое проявляло к ним милосердие, вирусом. И общество вправе возмутиться, оно уже возмутилось. А когда шум достигнет крайней точки, тогда и будет предложена трудовая повинность лишенцев. Применим все то, что опробовано здесь, в подземелье».

Бергов не удержался и даже хлопнул в ладоши, мысленно замкнув тот круг, который он начал вычерчивать несколько лет назад. Вернулся в комнату, подвинул «Журнал наблюдений за экспериментальным развитием общества» и черной пастой, по белому, в уголке папки написал: «Эксперимент осуществлен полностью. Начинается массовое внедрение. Журнал закрыт». Проставил дату, подчеркнул каждое написанное слово и осторожно положил ручку на стол.

25

«Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищие, и сироты и вдовицы, и сущие в болезнях и печалях, бедах же и скорбях, обстоянниих и плененных, темницах же и заточениях, изряднее же в гонениих. Тебе ради и веры православныя от язык безбожных, от отступник и еретиков сущие рабы Твоя, и помяни я, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою твоею ослабу, свободу и избаву им подаждь…» – выводил отец Иоанн мягким, бархатным голосом, вкладывая в слова молитвы, как всегда это делал, душевную силу; они возносились вверх, оставляли после себя невидимый теплый след. Тепло молитвы обогревало храм и людей, приютившихся в нем. Делилось на всех поровну, не давая упасть духом и оставляя надежду на добрый исход. Отец Иоанн молился за всех жителей города, но особенно за тех, кто был сейчас в храме и жаждал спасения. Только словом мог он утешить несчастных к полудню.

К этому времени приели все съестное, кончился чай, в сторожке отключили воду, и кран пусто шипел. Догорели до основания свечи, а запаса их не оказалось. Лица людей за ночь осунулись, тревожно поблескивали глаза, и голосов, кроме голоса отца Иоанна, почти не слышалось. Малые ребятишки, проникшись тревогой взрослых, даже не плакали. Тревога эта дышала в двери храма своей неизвестностью, и от того, что она неведома, становилось не по себе.

Чувствовал опасность и отец Иоанн. За долгую свою жизнь он научился угадывать ее заранее и редко когда обманывался. Наступивший день таил угрозу, и он готовился к ней, чтобы встретить ее с твердым сердцем. Одно ему было хорошо ведомо: что бы ни случилось, он не бросит несчастных людей, сбежавшихся в храм. Разделит с ними любую участь.