Морис - [74]

— Из… из объявления в газете.

Дрожь пробегала по всему его телу, и одежда прилипла к коже. Казалось, он опять школьник, опять беззащитен. Он был уверен, что пастор догадывается, или, даже, что волна прозрения уже позади. Человек мирской ничего и не заподозрил бы — например, мистер Дьюси — но этот человек, будучи лицом духовным, обладал особым чутьем и мог распознавать невидимые эмоции. Аскетизм и благочестие имели свою практическую сторону. Они могли породить интуицию — понял Морис, слишком поздно. В Пендже ему казалось, что бледный пастор в сутане никогда не сумеет постичь мужскую любовь, однако теперь он знал, что у человечества нет тайн, которые, под ложным углом, не рассмотрела бы церковь, что религия гораздо проницательнее науки и что, всего лишь прибавив к интуиции здравомыслие, она могла бы стать величайшим изобретением на свете. Сам лишенный религиозного чутья, Морис и в других его прежде не встречал, поэтому потрясение оказалось страшным. Он боялся и ненавидел мистера Борениуса, ему хотелось его убить.

И Алек — когда он сюда придет, он тоже угодит в ловушку; они ведь люди маленькие, им нельзя рисковать — они не того полета, что, к примеру, Анна и Клайв — и мистер Борениус, зная это, накажет их всеми средствами, что в его власти.

Голос возобновился. До этого была минутная пауза на случай, если жертва вздумает ответить.

— Да. Откровенно говоря, мне отнюдь не легко с молодым Скадцером. Когда он уезжал из Пенджа прошлый вторник — к родителям, по его словам, впрочем, до них он добрался только в среду — я имел с ним крайне неприятный разговор. Он упрямился. Он мне перечил. Когда я завел речь о конфирмации, он ухмылялся. Факт состоит в том — я бы об этом не упомянул, если бы не ваше милосердное участие в этом юноше — факт состоит в том, что он виновен в излишней чувственности. — Последовала пауза. — К женщине. В свое время, мистер Холл, всякий начинает узнавать эти ухмылки, это упрямство, ибо блуд простирается гораздо дальше непосредственного поступка. Было бы это просто поступком, я первый не наложил бы на него анафемы. Но когда целые нации пускаются в разврат, они неизбежно заканчивают отрицанием Господа, так я полагаю, и пока все сексуальные нарушения, а не только некоторые, не станут уголовно наказуемы, церковь не отвоюет Англию. У меня есть причина думать, что он провел ту ночь в Лондоне. Но утверждать наверняка… Должно быть, это его поезд.

Он спустился ниже, и Морис, совершенно разбитый, поплелся за ним. Он слышал голоса, но не понимал их; один из них мог принадлежать Алеку — только это имело для него смысл. «И опять все пошло кувырком», — пульсировало в мозгу, как летучая мышь, летящая в сумерках. Он вновь оказался в той курительной комнате у себя дома, с Клайвом, который говорил: «Я больше не люблю тебя, прости», и он чувствовал, что жизнь его будет кружить годичными циклами, всегда оканчивающимися одним и тем же затмением. «Подобно солнцу… это отнимает год…» Он думал, что с ним беседует дед; затем туман в голове рассеялся, и перед ним стояла мать Алека.

— Это не похоже на Лекки, — пробурчала она и исчезла.

А на кого похоже? Пробили склянки, просипел гудок. Морис взбежал на палубу; к нему вернулись способности, и он необыкновенно отчетливо смог разглядеть толпу людей, разделяющихся по признаку: эти остаются в Англии, те отплывают, — и он знал, что Алек остается. День рассветился великолепием. Белые облака проплывали над золочеными водами и лесами. В центре живой картины бесновался Фред Скаддер, поскольку его ненадежный братец опоздал на последний поезд; женщины протестовали, теснясь на сходнях, а мистер Борениус и старый мясник на что-то сетовали членам экипажа. Какими ничтожными они стали на фоне прекрасной погоды и свежего воздуха.

Морис сошел на берег, пьяный от возбуждения и счастья. Он наблюдал за маневрами парохода, и вдруг корабль напомнил ему похороны викинга, взволновавшие его, когда он был мальчишкой. Ложная параллель, и все-таки судно казалось эпическим, оно уносило прочь его смерть. Пароход отчаливал, Фред собачился, но вот корабль вырулил в пролив и под ликующие крики наконец-то отошел, жертвенный, величавый, оставляя за собой дымок, тающий на закате, и борозду, расходящуюся и пропадавшую у лесистых берегов. Долго смотрел он ему вслед, затем развернулся в сторону Англии. Путешествие его почти завершилось. Он направлялся в свой новый дом. Он воспитал в Алеке мужчину, и теперь был черед Алека воспитать в нем героя. Он знал, что это за призыв, и каков будет его ответ. Они должны жить вне классов, без родни и без денег; они должны трудиться и не разлучаться до самой смерти. Но Англия принадлежала им. И это, помимо общения, было их наградой. Ее воздух и ее небо принадлежали им, а не тем боязливым миллионам, что владели лишь душными коробками, но никак не своими душами.

Он лицом к лицу столкнулся с мистером Борениусом, который утратил всякое ощущение происходящего. Алек его окончательно доконал. Мистер Борениус полагал любовь между мужчинами немыслимой, поэтому он не мог истолковать того, что случилось. И он сразу стал обыкновенным человеком, исчезла вся его ирония. В прямой и глуповатой манере он обсуждал, что могло приключиться с юным Скаддером, а потом пошел навестить друга в Саутгемптоне. Морис крикнул ему вслед: