Море Ясности - [13]

Внук и в самом деле работал изо всех сил. Его розовые руки и ноги да и все тело, едва прикрытое распашонкой, все время было в движении. Он перекатывался на материнских коленях и с усилием кряхтел, когда ему не удавалось перевернуться с живота на спину, и тогда мать приходила к нему на помощь, легонько подталкивая под розовый задок. Со спины на живот он уже умел перекатываться без посторонней помощи.

На крыльцо вышел Валерий Ионыч. Он несколько отошел после своего нелепого и явно запоздалого объяснения в любви и сейчас мог разговаривать с Валей просто так, как со старой знакомой или как с квартирной хозяйкой, хотя она с того дня начала относиться к нему если не сердечнее, то задушевнее. Она вообще сделалась мягче, спокойнее, как бы притушив чрезмерную яркость красок и мальчишескую живость поступков.

Зеленый двор, красный сарафан Вали, ее загорелая шея и руки; на белых пятнах пеленок розовый младенец; под навесом в дымке, которую создает неяркая вечерняя тень, могучий старик в старой голубой рубахе среди вороха желтых стружек — вся эта мирная картина чудесно освещена предзакатным спокойным светом, придающим мягкий колорит этому вполне библейскому сюжету.

«Все повторяется, — подумал Валерий Ионыч, стоя на крыльце, — вот святая дева с младенцем, вот кудрявый Иосиф—плотник. Форма одна, а содержание? Святая дева — член завкома, Иосиф — мастер передового цеха, награжденный многими грамотами и премиями, а младенец? Вот тут еще ничего неизвестно. Потребуется ли его кровь для спасения рода человеческого, как это произошло недавно с миллионами сынов человеческих? Или уже нам теперь удастся покончить с этим божественным библейским варварством?»

Эти его размышления были прерваны словами святой девы:

— Ну, конечно, ты только это и знаешь, дрянной мальчишка. Ну что глазами моргаешь? Стыдно, наверное!

В это время сын издал такой восторженный звук, что было ясно, что ему нисколько не стыдно, наоборот, он-то вполне удовлетворен своим действием. Мать вытерла его и, приподняв, прижала к своей груди. Теперь он глядел через ее плечо, кулак во рту, а розовый задок где-то около материнской щеки.

Ей необходимо было встать, чтобы снять с веревки сухую пеленку. Заметив ее движение, художник спросил:

— Вам помочь?

— Ну, конечно, — засмеялась Валя. — Вот та, крайняя, наверное, высохла…

— Эта? Я не сказал бы…

— Ну, тогда следующая. Да не та, не та! Вот спасибо за помощь вашу…

Она продолжала смеяться, смотрела, как он приближается к ней с пеленкой в руках, и тут перед ней предстало ее прошлое — Михаил Снежков.

Калитка была закрыта неплотно, осталась неширокая, в ладонь, не больше, щель. И он стоит там и смотрит в эту щель. Неизвестно — была ли приоткрыта калитка или он ее нарочно открыл? Только сейчас или уж давно?

Ей почему-то сделалось очень страшно, она крепче прижалась к теплому телу сына и подумала, что она сейчас же упадет, если не будет за него держаться. А он все смотрит, смотрит, так долго, что у нее затекли руки и пересохло во рту.

Вдруг стукнула калитка, и видение исчезло.

Оказывается, прошло так мало времени, что она не успела — перестать смеяться, а Валерий Ионыч еще был на полпути к ней. А ей показалось: прошла вечность.

Только потом, оставшись одна, она вспомнила его лицо, его тоскующие глаза и поняла, что он приходил для того, чтобы простить ее, и тут возникло какое-то препятствие, помешавшее ему сделать это.

Что это за препятствие, она так и не узнала тогда…

Вот так начал свою жизнь Володя Вечканов.

19

Когда Володя был маленький, то не мог выговорить сложного имени художника — Валерий Ионыч — и звал его просто: Ваоныч.

В два года Володя уже позировал Ваонычу для его картины, которая прославила его. Было это так. Рано утром художник умывался во дворе. Из дома вышла Володина мама в своем домашнем цветном сарафане и остановилась на крыльце. На ее плече сидел голый двухлетний Володя. Он, растопыривая пальчики, хватал розовый воздух и требовал:

— Дай!..

— Ну, что тебе дать, ну что, что? — счастливым голосом строго спрашивала мать.

— Дай!..

Художник засмеялся.

Мать тоже засмеялась, смущенная тем, что посторонний человек подсмотрел ее откровенную гордость.

— Дай, дай. Весь мир тебе дать и то мало будет, — с притворной ворчливостью проговорила она.

И вдруг Ваоныч перестал смеяться, лицо его побледнело.

— Весь мир, — задумчиво повторил он. — Да, пожалуй, ему будет мало, если только весь этот наш мир…

И вдруг он оживился, подбежал к крыльцу и попросил:

— Знаете что, Валентина Владимировна, постойте так немного. Сколько сможете. Я сейчас.

Бросив полотенце, он кинулся в дом. Через минуту вернулся с альбомом и карандашом.

— Да я хоть платье получше надену, — смутилась мама.

— Не надо. Ничего не надо! Так очень хорошо.

Он писал целое лето. Очень часто он просил Валентину Владимировну выйти с сыном на крыльцо. Старенький сарафан, в котором она управлялась в доме, совсем сваливался с плеч. Она сшила себе другой, из точно такой же материи. Но когда она вышла в новом сарафане, художник поднял такой крик, словно у него украли картину.

Она рассмеялась и надела старый.

К осени картина была готова. Ничего, кажется, особенного и нет на этом полотне: стоит молодая женщина в стареньком цветном сарафане, на ее плече сидит голый малыш и требовательно тянет руки к розовому, просыпающемуся небу. Все очень просто на этой картине, а перед ней всегда подолгу стоят люди и смотрят.