Море и яд - [30]

- Опасно, еще рано, - отвечал я, а про себя думаю: «До чего же они надоели со своими каприг. зами!»

Кто-то умирает в палате. Плачут родственники. Я стою перед ними с сочувствующим видом. Но как только выхожу в коридор, чужое страдание начисто забывается.

Наверное, это все же профессиональное. Работа медика незаметно притупляет сочувствие к чужой боли.

Потому-то даже за Сано меня не мучила совесть. Сано была моей прислугой. Она приехала из префектуры Сага, когда я перешел на третий курс и снял маленькую квартирку на Якуинтё. Ее родители рано умерли, из родных остался только старший брат да еще маленькая сестра. Когда я однажды увидел, что Сано тошнит, я и растерялся и испугался. Но первое, что пришло мне в голову, было вовсе не раскаяние, что я испортил ей жизнь, а страх при мысли, что может родиться ребенок.

Я еще и теперь помню ту ночь. Это был опасный шаг - ведь чуть что не так, и девушка могла бы умереть. Орудуя киреткой, которую я обманом выпросил у приятелей из гинекологического отделения, я выскреб плод. Я весь вспотел, условия были неподходящие, но в ту минуту я был озабочен одним: как бы выпутаться из этой истории, ведь мне вовсе не улыбалось испортить себе жизнь из-за какой-то деревенской девчонки. Муки Сано, которая, прижав обескровленное лицо к стене, тихо стонала, стиснув зубы, мало меня трогали. И даже теперь, вспоминая все это, я думаю об одном: как ей удалось избежать воспаления брюшины?

Через месяц после аборта я отправил Сано на родину под предлогом, что переезжаю в пансион, где мне не понадобятся ее услуги. На самом деле я больше не хотел ее видеть. Когда вагон третьего класса заскользил по рельсам, Сано прижалась лицом к окну. Моросил мелкий дождик. Но вот поезд исчез за серой завесой, и я с облегчением вздохнул. Конечно, я знал, что она страдает, мысленно видел ее лицо, прижавшееся к стеклу... Я знал, что поступил непорядочно, но все же не испытывал угрызений совести.

Хватит, не буду больше об этом писать! Ведь и сейчас я вспоминаю все это не потому, что меня мучает совесть. Правда, мне стыдно и того сочинения, и кражи бабочки, и прелюбодеяния с кузиной, и по-

ступка с Сано. Но стыдиться и мучиться - это разные веши.

А если так, то почему же я все-таки пишу? Потому что мне жутко - я боюсь себя, человека без совести, который страшится лишь, открытого общественного осуждения.

Жутко - это, конечно, преувеличение. Просто мне не по себе. И я хочу спросить вас всех - вы, с виду такие жалостливые и добрые, вы тоже, если вас копнуть поглубже, бесчувственны к страданиям других? Вы тоже не чувствуете ни раскаяния, ни стыда, потому что общество вас до сих пор не наказало? Неужели вам никогда не кажется странным, что вы такие?

Однажды в начале этой зимы я с крыши больницы рассеянно смотрел, как самолеты «Б-29» бомбили город. Нам с Сугуро поручили наблюдение за воздухом, поэтому каждый раз при налете мы подымались на крышу.

В этот день бомбили очень сильно. Над городом клубился дым, кое-где его прорезали языки пламени. Звено бомбардировщиков, покружив с полчаса над городом, улетело в сторону моря, и тут же с запада прилетело второе, потом третье... С крыши больницы город был виден как на ладони, горели префектура, мэрия, универмаг...

Налет закончился лишь под вечер. Наступила зловещая тишина. Над городом нависло черное небо. И если прислушаться, время от времени раздавался странный звук, похожий на стон. Сначала я его почти не слышал, но постепенно он становился все отчетливее.

- Что это? - спросил я Сугуро.

- Наверно, дома рушатся, а может, взрывная волна. - Сугуро прислушался.

Но если бы рушились здания, шум был бы гораздо сильнее, а взрывных волн после бомбежки уже не бывает. Этот странный звук походил на стон множества людей. Я врач, и мне знаком такой стон. Казалось, люди вложили в этот предсмертный плач всю свою тоску, все проклятья...

- Может, это стонут те, кто умирает под развалинами? - пробормотал я.

Сугуро молча заморгал глазами. Потом я забыл эти звуки. Но ночью, в постели, я снова услышал страшный, тоскливый вой. Сначала я подумал, что слышу шум моря, но оно рокотало по другую сторону пансиона...

И тут я внезапно почувствовал, как во мне оживают картины прошлого: начальная школа, кабинет естествознания, залитая заходящим солнцем понурая фигура Ямагути на спортплощадке, утренний путь по берегу озера, душная ночь в объятиях кузины, глаза Сано, прижавшейся к окну вагона третьего класса... Не знаю почему, но вдруг я ясно почувствовал, что буду наказан, что скоро сполна расплачусь за содеянное. «Сейчас, когда в дыму и пламени обрываются сотни жизней, как-то странно, что я живу без единой царапины, словно никому не причинил зла». Но и эта мысль не вызвала во мне боли. «Что же тут странного, - подумал я, - ведь кто-то должен выжить».

Все очень просто, не надо мудрить. Но позавчера, когда Сибата рассказал нам об этом деле» я, глядя на голубоватое пламя в жаровне, призадумался.

«Будет меня потом мучить совесть? Буду я содрогаться, вспоминая совершенное убийство? Ведь я должен умертвить живого человека. Как я буду жить после такого чудовищного преступления? Жить без угрызений совести?..»