Моральный патруль. ОбличениеЪ - [5]

Богатые уважают девушек, которые не позволяют над собой смеяться, словно в смехе спрятан яд никотин для лошадей.

Придумаю общего врага; общий враг цементирует семью, а склоки, пересуды после ужина, обсуждение дурной подруги или общего врага – путь к удержанию богача, как веревкой удерживают козу над пропастью во лжи.

О своих изменах – ни-ни, ни слова, промолчу, сглотну обиду, о любовниках не поведаю, хотя очень хочется, чтобы лох муж знал, как меня обожают со всех сторон.

Нельзя богатому мужу говорить о своих изменах; бедному – всё можно, он стерпит, а богатый – не золотой унитаз.

Никаких компьютеров, телефонов, если рядом муж – мужчины не любят, когда в их присутствии жены отвлекаются на грибы и на электронику, пусть даже показывают последний сериал с репейниками и клетчатыми юбками на Новошотландцах.

В постели я буду падать в поддельные обмороки, доказывать импотенту мужу, что лучше его никогда не видела мужчину в своей постели.

От его ласк я, якобы, схожу с ума, падаю в обмороки, брежу наяву, кричу, что я – Снегурочка в красных башмачках.

Муж всегда меня найдет дома, в том же положении, как и оставил, будто мраморную скульптуру Венеры.

Мужчинам нравится, если жена дома ждёт, не колышется, а лениво перекатывается по дивану из кожи индейки.

Шутки, да, каждый мужчина полагает себя записным остряком, шутит, балагурит; и смех над его шутками – обязателен для жены, как обязательны носки для замерзающего пингвина.

Мой муж богач выдавит шутку, а я от смеха загнусь, описаюсь даже, повисну у него на руке, запутаюсь в своих длинных ногах – высшее мастерство в охмурении лохов, словно вышла на охоту на похитителя анализов мочи.

Убедила ли я вас, монсеньор? – девушка отошла от графа Якова фон Мишеля, выгнула ласковую (погладить хочется) спину, подняла ногу выше головы, била в небо. – Только предоставьте мне олигарха, сверх богача; на меньшее я свои таланты и красотищу не стану разбрасывать; вы же не читаете стихи лягушкам.

Не желаю посредственного мужа и нищего отца моих золотушных детей – плюнул и разбежались, как в сказке о визитах с добрыми намерениями к Бабе Яге.

Мой отец изнасиловал меня, когда мне исполнилось семнадцать лет — возраст тринадцатой ступени посвящений в женщины воины.

На моей Планете Амазонок мужчины долго не живут – сбегают, но изредка возвращаются посмотреть на дочерей – так ручей возвращается к истоку.

После бала и стрельбища я с подружками перебрала фиолетового крепкого – знаю, что вы, благородные, вино отрицаете, не морщите лоб, мужчина, вы же не пастух – и заснула, будто умерла.

В ту ночь отец прилетел, привёз мне в подарок заводную куклу, несмышлёный, как все мужчины без топора в руке.

Ослепленный моей нагой красотой – вы не ослепли, а отец ослеп от моей красоты, – набросился и совершил надо мной шляпное дело, потому что дело в шляпе, а я шляп я не ношу, оттого, что волосы – моя шляпа.

Испугался, собрал чемодан, даже куклу захватил и – обратно на Космолёт, оставил после себя гору неразрешенных сомнений и замыслов – так корова на лугу оставляет часть себя.

Я папеньку нашла через неделю, он пересаживал розы в своём саду, мило распевал гимны, переговаривался с новой женой и моей неродной сестричкой четырнадцати лет – избалованная девочка, шепелявила, словно проглотила кота.

«Папенька! Вы меня изнасиловали, а теперь розы пересаживаете, а свою совесть в землю закопали! – я объявилась в саду, даже лейку папеньке протянула, а сама думала – где же серебряный портсигар, наследство прадедушки? – Я бы вам простила шалость, потому что я – деревяшка, вещь в себе.

Но не прощу, что вы маменьку обманули, говорили, что богач, затем обрюхатили и смылись на долгие годы до моего совершеннолетия, когда под пальто девушки ничего не носят из белья.

За обман я кастрирую вас, покараю огнём и таблетками – так наказывали вакханок в древней Амазонии».

Папенька побледнел, выхватил серебряную табакерку и стреляет в меня папиросками, думает, что пули серебряные вылетают – не в уме папенька.

Новая жена его на меня кричит, гонит с огорода, укоряет, что бамбук потоптала и ростки риса заглушила ножищами, врёт, потому что у неё ножищи сорок пятого размера, а у меня умеренные – тридцать восьмой.

Неродная сестрица моя с журьбой накинулась на меня, дохлой крысой на веревочке размахивает, норовит по уху стукнуть, потому что у меня не уши, а – Райский сад.

Я крысу в глотку сестрице забила, даже ногой помогла, чтобы крыса в трахею пролетела – идеальная могила для мертвого зверька.

Очи сестрицы вылезли из орбит, померла некрасиво – не дай Судьба балерине так умереть с крысой в трахее и выпученными козлиными буркалами.

Матушка за сиську дряблую, ватную, над сердцем схватилась, вопит:

«Сердэнько моё!»

Я сердце вырвала мачехе, да ей в руки вложила, чтобы видела своё сердце, а то слова останутся пустым звуком, нехорошо, когда пусто в словах и в кармане, обман.

Папенька в бега ударился по грядкам с горохом – истинный пряничный заяц.

Я папеньку отпустила – пусть его: только отстрелила ему гениталии, зачем ему мужское, если честь потерял и жену, а на огороде и на сцене мужчинам лучше без мошонки и без пениса; разврат и разруха – причиндалы ослиные.