Монументальная пропаганда - [66]

— Это у кого как, — сказала Аглая. — Я видела недавно кино «Дама с Каштанкой»…

— С Каштанкой или с собакой? — спросил Бурдалаков.

— Подождите. — Она подумала и вздохнула. — Вот дура-то! «Дама с собачкой», маленькая там такая собачка. Так они, как начали на курорте, так и не могли остановиться. Несмотря, что у нее и муж, и собака…

— Так она и с собакой? — в ужасе спросил генерал.

— Да я уж не помню, я эти фильмы, так, знаете, смотрю вполглаза, а сама о чем-то другом думаю.

— Не понимаю все-таки, — сказал генерал, — о чем думают наши контролирующие органы? Ведь такую, извините за выражение, дрянь порою показывают. А в книгах что пишут! И все проходит. А еще говорят — цензура. Да какая цензура, когда у нас десять тысяч писателей. Представляете? Десять тысяч! У меня в дивизии солдат было в два раза меньше. Я как-то с Леонидом Ильичем поднимал этот вопрос. Леонид Ильич, говорю, ну зачем же нам столько писателей? Отберите человек пять, ну десять, талантливых, партийных, сознательных. Дайте им темы, и пусть работают.

— А вы что, с Брежневым лично знакомы? — спросила Аглая.

— С Леонидом-то Ильичем? — переспросил Бурдалаков. — А как же! В этих местах и познакомился. Вот если туда направо поплыть на пароходе, там будет сначала Туапсе, потом Новороссийск, а еще до Новороссийска есть такой мыс и называется Мысхако. Не мыс Хако, а все вместе Мысхако. Мы там в сорок третьем десантом высадились под командованием майора Цезаря Куникова. Храбрый человек был, хотя и еврейской нации.

— И Брежнев там был?

— Ну, скажем так, не был, а бывал. Когда главные силы подошли. Он был начальник политотдела армии. Кстати сказать, медаль мне вручил «За отвагу». И что любопытно, до сих пор помнит. Мы когда встречаемся где-нибудь на слете ветеранов, я его спрашиваю: Леонид Ильич, а помните, вы мне медаль вручали? А он смеется, ну, говорит, Федя, ты и даешь, как же я могу тебя не помнить? Хороший, я вам скажу между нами, мужик. Ну, выпить любит, к вашему полу неравнодушен, но зато, если какая просьба, всегда выслушает внимательно, потом пальцами вот так щелкнет и порученцу говорит: запиши и проверь, чтоб было исполнено.

Ко времени встречи с Аглаей Федор Федорович был начинающим вдовцом, его жена умерла полгода назад от рака легких. «Тоже, — заметил Федор Федорович Аглае, — курила, как вы».

Потеряв жену, он жил за городом. У него была хорошая генеральская квартира в Москве на Беговой улице, но там — старшая дочь, ей уже сорок лет, старая дева, характер тяжелый. Младшая Асенька, красавица, властная, таких мужчины любят, вышла замуж за дипломата, теперь с двумя детьми в Индии. Младший сын Сергей, названный так в честь фронтового друга, пошел по стопам деда, военный, летчик, замполит эскадрильи.

— А за городом у вас дача? — поинтересовалась Аглая.

— Ну да. Большая. Полгектара земли и восемь комнат на двух этажах. Представляете? Иногда так бывает обидно, прямо до слез.

— А что такое? — забеспокоилась Аглая.

— У других людей на восемь человек одна комната, а у меня на одного восемь. И вот иной раз сижу в одной комнате один, а семь других пустые. Перейду в другую комнату, так теперь эта без меня остается.

Глава 13

К радости своей Аглая обнаружила в Федоре Федоровиче почти полного единомышленника. Он разделял ее точку зрения на Октябрьскую революцию, гражданскую войну, электрификацию, индустриализацию, коллективизацию, разгром оппозиции, Великую Отечественную войну, на Сталина, на роль Сталина в достижениях и победах. К Хрущеву тоже относился плохо, но к Брежневу положительно, чего не могла с уверенностью сказать о себе Аглая.

Как и Аглая, Федор Федорович не любил ревизионистов, то есть людей, которые плохо относились к прошлому, критиковали партию и советскую власть, а в литературе и живописи реализму предпочитали формальные выкрутасы.

— Был недавно на выставке, — рассказывал он. — Говорят, вот молодые талантливые художники. Модернисты называются. Абстракционисты. Ну, посмотрел я. Мазня мазней и ничего больше. Смотришь и не поймешь, что это. Дом, лес, река или собака, ничего не понятно. Туда линии, сюда крючки. Как говорится, черт те чего и сбоку бантик. Я к одному такому подошел и вежливо спрашиваю: «Как называется ваша картина?» А он говорит: «Безмолвие». Я ему говорю: «„Безмозглие“, вот вам как надо ее назвать. Ну что вы, — говорю, — рисуете, на что краски переводите? Это ведь осел хвостом нарисует лучше». А он, представляете, какой хам: «Я, — говорит, — на столь низком уровне с вами даже и разговаривать не желаю». «Ах, ты, — говорю, — гад! Я не для того на фронте кровь проливал, чтоб ты, паразит, на шее народа сидел и мазней такой занимался». Пришел домой, написал в газету. Собрал еще ребят-ветеранов, все подписали, газета напечатала. И этому в Союзе художников выговор влепили за формализм, и, я считаю, правильно сделали.

— Неправильно! — резко возразила Аглая.

— Почему ж это неправильно? — удивился Бурдалаков. — Вы не представляете, какая это мазня!

— Вот я и говорю, — сказала она, тоже волнуясь и сжав кулаки. — За это не выговор, за это расстреливать надо!

— Что? — Бурдалаков поперхнулся, как будто ему живая муха в дыхательное горло попала. — Ох, вы… О! — сказал он. — Вы горячая женщина!