Монстролог. Дневники смерти - [47]

Уортроп что-то промычал, склонившись над раной так низко, что едва не касался ее лицом, и заглядывая внутрь.

– Нет, – пробормотал он, качая головой, – здесь нет… А! Вот они! Все же миссис Браттон пропустила парочку. Видишь их, Уилл Генри? Наклонись пониже – видишь, вон там, под вторым ребром?

Я проследил взглядом за его пальцем и увидел. Они извивались и скручивались в гниющей массе внутри бессильного оскверненного тела Варнера: три личинки, исполняющие запутанный сложный танец на зараженном мясе. Их черные головки блестели, как отполированные бусинки.

– Не… прикасайтесь… ко… мне…

– Обрати внимание, Уилл Генри: мы близоруки в своем восприятии, осмыслении и понимании, – вздохнул Доктор. – Подумать только: простейшие личинки потребляют сырого мяса больше, чем львы, тигры и волки вместе взятые. Так, а это что такое?

Он метнулся мимо меня к подножию кровати. Я ошибался, думая, что капитан полностью раздет. Нет. На нем были сапоги. Кожа на них потрескалась, шнурки скатались в узлы. Доктор слегка надавил пальцем на воспаленную кожу прямо над правым сапогом, и Варнер тут же хрипло закричал от боли. Уортроп просунул руку между каблуком и матрасом, и одно только это движение заставило Капитана застыть в агонии.

– Ради бога, Уортроп, имейте хоть каплю милосердия!..

– Стопа воспалена, инфицирована, так же как и левая, я полагаю, – пробормотал монстролог, не обращая внимания на мольбы Варнера. – Поднеси лампу поближе, Уилл Генри. Стой здесь, у изножья кровати. Жаль, у меня нет острого ножа – я мог бы срезать его.

– Только не сапоги! Только не мои сапоги!

Уортроп ухватил гниющий сапог обеими руками и потянул изо всех сил. Интересно, подумал я, это те самые сапоги, которые спасли ему жизнь двадцать лет назад? Неужели он так и проносил их все это время в суеверном страхе? У Доктора вены вздулись на шее, так сильно приходилось тянуть сапог. Варнер выл и сыпал ругательствами, а потом разразился слезами.

Наконец сапог оторвался от ноги и буквально развалился в руках Уортропа. Вонь гнилого мяса окатила нас волной. Когда сапог был сдернут, вместе с ним отодралась кожа, и густой гной цвета болотной жижи хлынул на простыню.

Уортроп отступил с выражением отвращения и смятения на лице.

– Да будь они прокляты за это, – сказал он низким зловещим голосом.

– Наденьте его назад! – орал капитан. – Мне больно! Мне больно!

– Слишком поздно! – пробормотал Уортроп.

Он посмотрел на мое залитое слезами лицо.

– Инфекция распространилась внутрь костей, – прошептал он. – Ему осталось жить несколько часов, не более одного дня.

Он бросил рваный сапог на пол и вернулся к изголовью кровати. С огромной нежностью он приложил руку ко лбу исстрадавшегося старика и заглянул ему глубоко в глаза:

– Хезекия, Хезекия! Все очень плохо. Я сделаю все, что смогу, но…

– Я хочу только одного, – прошептал Варнер.

– Скажите мне, я сделаю все, что в моих силах.

Последним усилием воли – вот триумф человека над бесчеловечной судьбой – старик приподнял голову с подушки и прошептал Доктору в ухо:

– Убейте меня.

Доктор ничего не ответил. Он продолжал молчать, тихонько поглаживая старика по горячему лбу, потом медленно выпрямился и едва заметно кивнул. Он повернулся ко мне:

– Уилл Генри, подожди меня снаружи.

– Сна… снаружи? – заикаясь, переспросил я.

– Если увидишь, что старая карга шпионит в коридоре, дважды стукни в дверь.

Он снова повернулся к умирающему, уверенный, как всегда, что я в точности выполню его указания. Он подсунул одну руку под голову Варнера, а другой выдернул из-под нее подушку. Не оборачиваясь ко мне, он сказал глухим голосом:

– Делай, что велено, Уилл Генри.

Я поставил лампу на пол, и тень, упавшая на кровать, закрыла лицо Доктора и лицо умирающего – темный экран для темного дела. Так я и оставил их, прикрыв за собой дверь. Всей грудью вдохнул я воздух в коридоре и облокотился о стену между двух дверей – Варнера и его соседа, – медленно сполз на пол, обхватил колени руками и спрятал в них мокрое от слез лицо. За дверью соседа послышалось царапанье, и все тот же гортанный голос, который я уже слышал раньше, заговорил:

– Привет еще раз, малыш. Ты вернулся, чтобы проведать меня? Не смущайся. Я знаю, что ты здесь. Я чувствую твой запах. Подойди же, будь хорошим мальчиком и открой дверь. Мы можем поиграть. Я буду хорошо себя вести, я обещаю.

Я закрыл ладонями уши.

Я не знаю, сколько я так просидел в злосчастном коридоре. Так же, вероятно, томился и экипаж «Феронии» когда-то… Время идет иначе в таких местах, как санаторий «Мотли Хилл». Час за день, ночь – за год. Какое успокоение можно найти в том, что ночь сменяет день в местах, подобных этим, когда один день неизменно похож на другой? Какое значение имеет час, когда этот час ничем не отличим от другого? Наступает новый день, сменяют друг друга времена года, и год за годом проходят и выстраиваются в двадцать лет. Ах, Хезекия, неудивительно, что ты помнишь свое последнее плавание с такой ясностью. Все твои последующие годы ты не видел ничего, кроме потолка над головой, и измерял время лишь жужжаньем мух на окне.

Каким глупцом чувствовал я себя теперь за то, что осуждал Доктора, когда тот убил Эразмуса Грея. Случай Хезекии Варнера полностью опровергал утверждение, что «там, где есть жизнь, есть надежда». У него оставалась жизнь, но надежда? Его судьба ничем не отличалась от судьбы несчастных девственниц, брошенных в яму на съедение Антропофагам. Что может быть страшнее, чем знать, что ты – живой труп? Без сомнения, Эразмус умолял бы Уортропа, как Варнер: «Убейте меня!» И, без сомнения, как Доктор и говорил, поблагодарил бы его за то, что он сделал.