Монсеньор Кихот - [11]

Просто удивительно, как быстро опустошается бутылка за беззлобным спором. Мэр вылил последние несколько капель на землю.

– Это богам, – сказал он. – Заметьте, я сказал – богам, а не богу. Боги – они крепко пьют, а ваш господь бог, который пребывает в одиночестве, наверняка трезвенник.

– Вы же знаете, что это не так, Санчо. Ведь вы учились в Саламанке. И вы прекрасно знаете, что господь бог – во всяком случае, я в это верю, и вы, возможно, тоже когда-то верили – каждое утро и каждый вечер во время мессы превращается в вино.

– Значит, давайте пить, больше пить вина, раз его одобряет ваш господь бог. Уж во всяком случае это ламанчское лучше того, что дают в церкви. Куда это я засунул штопор?

– Вы сидите на нем. И не отзывайтесь с таким презрением о церковном вине. Не знаю, что будет покупать отец Эррера, а я давал своим прихожанам доброе ламанчское вино. Конечно, если папа разрешит причастие двумя видами, мне придется покупать что-то подешевле, но я уповаю на то, что он учтет бедность священников. Булочник, к примеру, всегда страдает от жажды. Он способен вылакать всю чашу.

– Давайте выпьем еще по стаканчику, отче. Снова за надежду.

– За надежду, Санчо. – И они чокнулись.

Ночная прохлада уступила место холоду, но вино продолжало их согревать; к тому же у отца Кихота не было ни малейшего желания спешить в ненавистный ему город или дышать отработанными газами грузовиков, которые вереницей огней продолжали мчаться по шоссе.

– У вас пустой стакан, отче.

– Спасибо. Еще капельку. Вы славный малый, Санчо. Насколько я припоминаю, наши с вами предки не раз проводили ночь под деревьями. Здесь нет деревьев. Но есть стена замка. Утром мы попросим, чтобы нас впустили, а сейчас… Дайте-ка мне еще немножко сыра.

– Я счастлив лежать под великим символом – серпом и молотом.

– Вам не кажется, что в России несколько позабыли про бедный серп, иначе не пришлось бы им покупать столько пшеницы у американцев?

– Это временная нехватка, отче. Мы еще не умеем управлять климатом.

– А вот господь умеет.

– Вы в самом деле этому верите?

– Да.

– Ах, слишком вы перебираете опасного наркотика, отче, – не менее опасного, чем рыцарские романы старого Дон Кихота.

– Какого же это наркотика?

– Опиума.

– А-а, ясно… Вы имеете в виду известное изречение вашего пророка Маркса: «Религия есть опиум народа». Но вы вынимаете его из контекста, Санчо. Вот так же наши еретики переиначивали слова господа нашего.

– Я что-то не понимаю вас, монсеньор.

– Когда я учился в Мадриде, мне порекомендовали заглянуть в ваше священное писание. Надо же знать своего противника. Вы не помните, как Маркс защищает монашеские ордена в Англии и осуждает Генриха Восьмого?

– Конечно, нет.

– Так загляните еще раз в «Капитал». Там и речи нет ни о каком опиуме.

– Но все равно он это написал – только сейчас не помню, где.

– Да, но он это писал в девятнадцатом веке, Санчо. А в ту пору опиум не считался чем-то зловредным – лауданум применяли как успокаивающее, и только. Успокаивающее для людей богатых – для бедных он был недоступен. Значит, Маркс хотел сказать, что религия – это валиум для бедняка, и ничего больше. Словом, пусть лучше народ ходит в церковь, чем в питейное заведение. Для бедняка это несомненно лучше, чем пить такое вино. Человек ведь не может жить без чего-то успокаивающего.

– В таком случае, может, раздавим еще бутылочку?

– Скажем, полбутылочки, если хотим благополучно прибыть в Мадрид. Перебрать опиума – это тоже опасно.

– Мы еще сделаем из вас марксиста, монсеньор.

– Я там положил в ящики несколько поллитровых бутылок, чтобы заполнить углы.

Мэр пошел к машине и вернулся с полбутылкой.

– Я никогда не отрицал, что Маркс был хороший человек, – сказал отец Кихот. – Он стремился помочь беднякам, и в его смертный час это, конечно, ему зачлось.

– Ваш стакан, монсеньор.

– Я же просил вас не называть меня монсеньером.

– Тогда почему бы вам не называть меня товарищем – все лучше, чем Санчо.

– В новейшей истории, Санчо, слишком много товарищей было убито товарищами. Но я не возражаю называть вас другом. Друзья как-то меньше склонны убивать друг друга.

– А «друг» – это не будет чересчур в отношениях между католическим священником и марксистом?

– Вы же сказали несколько часов тому назад, что нас, несомненно, что-то объединяет.

– Возможно, нас объединяет пристрастие к этому ламанчскому вину, друг.

Оба чувствовали себя все раскованнее, по мере того как сгущалась темнота, и продолжали подтрунивать один над другим. Когда по шоссе проносились грузовики, их фары на секунду выхватывали из темноты две пустые бутылки и полбутылку с остатками вина.

– Вот что удивляет меня, друг мой: как это вы можете верить в совершенно несуразные вещи. К примеру, в троицу. Это же посложнее высшей математики. Можете вы объяснить мне троицу? В Саламанке не смогли.

– Могу попытаться.

– Тогда попытайтесь.

– Вы видите эти бутылки?

– Конечно.

– Две бутылки одинаковы по размеру. Вино, которое в них хранилось, было одинаковой субстанции и одного урожая. Вот вам Бог-Отец и Бог-Сын, а та полбутылка – Дух Святой. Одинаковая субстанция. Одного и того же урожая. Провести между ними грань невозможно. Кто вкусит от одной – вкусит от всех троих.