Монсеньер Гастон Феб - [14]

— Чудеса прямо, — сказал граф де Фуа.

— Так оно и есть, — отвечал сир Реймон.

— А есть у вашего вестника еще хозяева?

— Чего не знаю, того не знаю.

— На каком же языке рассказывает он вам свои истории?

— На гасконском, самом чистом, какой только бывает.

— Повезло же вам заполучить такого вестника: и ничего вам не стоит, и не надо ему ни еды, ни одежды, ни жилья. Вот бы мне иметь такого! Только я бы хотел посмотреть на него. А вы когда-нибудь видели Ортона?

— Никогда.

— И вам не хочется на него посмотреть?

— Я об этом не думал.

— Обязательно надо вам взглянуть на него, сир де Корасс, а потом рассказать мне, на кого он похож: на четвероного зверя, дракона или птицу.

— Честное слово, вы правы, монсеньер. Теперь и мне захотелось, как вам, посмотреть на него.

— Правильно.

— Да, верно; при следующей же встрече я уж постараюсь взглянуть на него и увижу его, ручаюсь, если только христианские глаза могут разобрать, как он выглядит.

Так они порешили и, поскольку было уже три часа ночи, удалились каждый в свою спальню, а на следующий день, после завтрака, около девяти часов утра, сир Реймон распрощался с графом де Фуа и отправился в свой замок Корасс.

Прошло трое суток, и вот в середине ночи, когда сир де Корасс спал, как всегда, с краю постели, а жена его у стены, он почувствовал, что тянут его подушку, и спросил:

— Это кто?

— Я.

— Кто ты?

— Ортон.

— Что тебе нужно?

— Рассказать тебе важную весть.

— Какую же?

— Король Наварры умер.

— Не может быть!

— Это правда.

— Так он же совсем не стар еще.

— Ему было пятьдесят пять лет, два месяца, двадцать два дня, одиннадцать часов и семнадцать минут.

— А как же это произошло?

— Есть у тебя время слушать?

— Да, конечно.

— Ну, так слушай, сейчас расскажу.

Жена сира Корасса закрылась с головой одеялом, а Ортон начал:

— Да будет тебе известно, что король Наварры жил в городе Памплоне, когда пришло ему на ум обложить свое королевство налогом в двести тысяч флоринов; он собрал свой совет, изложил свое требование и объявил, что такова его воля. Совет не посмел возразить ему. Сейчас же были вызваны в Памплону самые именитые люди из больших и малых городов Наварры, и все они явились: ни у кого не нашлось мужества отказаться.

Когда все они прибыли в столицу и собрались во дворце, король объявил, зачем он созвал их, и сказал им, что ему нужно сейчас же, по настоятельной необходимости, получить двести тысяч флоринов, и потому он приказывает объявить о новом налоге, чтобы состоятельные люди платили по десять ливров, люди среднего состояния — по пять, а бедные — по одному ливру. Это требование привело нотаблей в большое смятение, потому что в минувшем году уже собирали срочный налог в сто тысяч флоринов по случаю свадьбы королевской дочери, мадам Жанны, выданной за герцога Бретани, и половина того налога до сих пор не была еще выплачена.

Представители городов попросили отсрочки, чтобы посоветоваться и обдумать дело. Король дал им две недели на размышление, и нотабли вернулись в свои города.

Слух об этом огромном налоге сразу распространился, и вся Наварра пришла в великое волнение, потому что даже самые богатые были уже сверх меры обременены небывалыми поборами, которые государь то и дело налагал на них. И все же в назначенный срок сорок нотаблей из всех частей королевства снова собрались в городе Памплоне.

Король принял их в большом дворцовом саду, окруженном со всех сторон высокими стенами; когда они вошли, он уселся на возвышении и приготовился слушать ответ своих городов. Ответ был у всех один: нотабли в один голос сказали, что невозможно назначать новый налог, когда прежний еще не взыскан целиком, потому что в королевстве не хватает средств. Король заставил повторить этот ответ, словно плохо расслышал его, а когда они кончили объяснять, сказал: «Плохо вы советовались, подумайте еще» — и вышел, заперев их в саду, куда им днем принесли хлеба и воды, причем столько, чтобы не умереть от голода и жажды. Там они просидели три дня, не имея никакого укрытия от солнца, и каждое утро он спрашивал их, нашли ли они решение, а они отвечали, что нет, и тогда он брал одного из них — первого, кто попадался под руку, — и тому отрубали голову.

На третий день, вечером, король угощал ужином красивую и любезную ему девицу в одном крыле дворца, и, когда он выходил из ее комнаты, направляясь к себе, его прохватило холодом в большом коридоре, так что до своей комнаты он добрался совсем продрогнув и повелел одному из слуг: «Нагрейте мне постель, потому что я дрожу от холода и хочу лечь и согреться». Слуга выполнил приказание, но, хотя он нагрел постель медной грелкой, этого было недостаточно: королю становилось все холоднее, он стучал зубами, и ему казалось, что мозг его костей замерз и обратился в лед. Тут он вспомнил про средство — о нем ему рассказывал знакомый врач: дать зашить себя в одеяло, смоченное спиртом. Он завернулся в одеяло, которое хорошенько пропитали крепким напитком, а затем один из пажей стал зашивать одеяло. Средство подействовало: королю стало гораздо лучше. А в это время паж, закончив шитье, хотел оборвать нитку, но она была очень крепкой и никак не поддавалась; тогда он поднес свечу, чтобы пережечь ее. Нитка тоже была пропитана спиртом и сразу вспыхнула, тут же загорелось и одеяло. В одно мгновение король Наваррский был охвачен пламенем, а так как и руки его, и ноги были стянуты словно саваном, он не мог ни освободиться, ни погасить огонь. Итак, он сгорел, испуская крики, и в ту же ночь преставился, провожаемый проклятиями.