Монсегюр. В огне инквизиции - [7]

— Ванюш, ты чего такой невесёлый? — спросила Аня, пытливо посмотрев на Оболенского.

Она уже давно поняла причину. Ей даже стало неловко оттого, что невольно испортила Ивану настроение, но, честно говоря, она не ожидала, что невинное кокетство перед однокурсниками так заденет его. Хотя нет, наверное, ожидала. Надо знать женщин. Видно, прав был Ларошфуко, сказав, что ум у большинства из них служит не столько для укрепления благоразумия, сколько для оправдания безрассудств.

— Со мной всё в порядке, — сухо ответил Иван. — Мне весело. Ха-ха-ха.

Саша напрягся: вот, опять они за своё. Пока не выскажутся, не успокоятся.

— Вань, давай начистоту, — примирительно начала девушка. — Мы давно знаем друг друга. Вы с Сашкой мои самые лучшие друзья. Но это не значит, что я должна надеть чадру и сидеть в уголке, когда другие развлекаются.

Оболенский некоторое время молчал, нервно постукивая пальцами по столу, и на лице его ясно отражалась кипевшая внутри буря. Саше вдруг сделалось смешно. Ему на минуту показалось, что он присутствует на семейных разборках.

А Иван пошёл в наступление:

— Тебе нравится этот… индейский абориген с дебильной причёской? Как у дакоты?

— Кто? А-а… Ты про Костю? Да ну что ты! — Аня махнула рукой и рассмеялась.

— Тогда почему ты почти весь вечер протанцевала с ним?

— Потому что он, в отличие от тебя, приглашал танцевать, а не строил планы мести. К тому же Костя обаятельный парень. Приятные комплименты говорит.

Ваня хмыкнул. Сам он, между прочим, тоже не молчун, уж она-то это знать должна. А какие стихи писал! Ей их посвятил, Аньке. Она что, забыла?

Будто прочтя его мысли, Аня быстро сказала:

— Конечно, с тобой Костя не идёт ни в какое сравнение. Это факт. Ты вне конкуренции.

Саша улыбнулся, вспомнив прочитанные недавно стихи французского поэта Пьера де Ронсара:

Весь мир — театр, мы все — актёры поневоле,

Всесильная Судьба распределяет роли,

И небеса следят за нашею игрой!

На этот раз небеса должны были быть довольны: игра шла что надо. Оболенский уже немного расслабился. Подумал про себя: «В сущности, ну что такого произошло? Строила глазки однокурсникам. Но ведь осталась-то она с нами. Сидит, улыбается и пьёт чай». Но всё же не удержался от реплики:

— Ты, Ань, не очень-то им доверяй, своим однокурсникам. Кое-кто из них мне не понравился.

— Ладно, Ванюш, при выборе новых друзей буду советоваться с тобой, — хихикнула она.

Оболенский пропустил мимо ушей ироничный тон девушки и упрямо добавил:

— Я всё это время наблюдал за ними. Поведение у некоторых не светское.

— А мне так не показалось, — пожала плечами Аня.

— Весь вечер только и слышно было этого, с дикой причёской. Гогочет как свинопас. Костик этот твой.

Тут вступил Саша. Его прямо распирало от смеха.

— Многоуважаемый князь Оболенский, — ехидно начал он, — вы, вероятно, забыли недавние события школьного выпускного вечера. Вернее, то, что случилось после. Вас, сударь, тоже хорошо было слышно, и поведение ваше светским я бы не назвал.

Аня зажала ладонью рот и прыснула. Ту злополучную ночь она помнила прекрасно. И Саша тоже. Спасибо ему, что принял предложение друзей прогуляться по ночной Москве после выпускного вечера, иначе закончилось бы всё печально. То, что произошло, было в духе Ивана Оболенского.

Ваня вздохнул, скорчил недовольную гримасу и произнёс:

— Я так и знал, что вы это мне когда-нибудь припомните.

— Вот зачем, скажи нам, ты влез на памятник Есенину[5] и громко запел гимн Москвы? — спросила Аня, ловко, как и Саша, уводя разговор с темы однокурсников на тему Ванькиных похождений.

— Ну и что такого? Я же пел от переполнявшей меня любви к родному городу, — стал оправдываться он.

— В четыре часа утра, — напомнила Аня.

— Когда все нормальные люди спят, — подхватил Саша. — Помнишь, какое там было эхо?

— Ты упивался своим голосом и открывшимся вдруг талантом, — смеялась Аня. — Наверно, представлял, что поёшь в оперном театре, а на тебя жадными глазами смотрит публика. И рукоплещет. А эта публика, между прочим, кричала тебе из окон соседних домов. Но только не «Бис!» и «Браво!», как тебе, наверно, казалось.

— А зачем же вы тогда подпевали? — задал резонный вопрос Иван.

— Мы тоже любим свой город, — нашлась Аня. — Но замечу, что все присутствовавшие десять человек пели намного тише, чем ты один.

— А потом приехала милиция. Ты даже ещё песню допеть не успел, — добавил Саша.

Иван удивлённо поднял брови:

— Кстати, кто её вызвал?

— А ты не догадываешься? Наверно, твои слушатели из близлежащих домов, — усмехнулся Ветров.

— Да-а, меня тогда это сильно расстроило, — огорчённо кивнул Оболенский. — Что называется, подрезали крылья на лету.

— А нас расстроило то, что случилось дальше, — не унималась Аня.

Иван махнул рукой: мол, чего об этом говорить. Но девушка, не сбавляя обороты, продолжила:

— Ты настолько вошёл в роль, что остановиться уже не мог. Станиславский был бы тобой доволен.

Все улыбнулись, вспоминая. Когда Ивана привезли в отделение милиции, он зачем-то плюхнулся на колени рядом с «обезьянником» и, прижав руки к груди, с чувством продекламировал:

Но не хочу, о, други, умирать!

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.