Монсегюр и загадка катаров - [107]

Во втором варианте сказки упоминается о необычном рождении героя (сын русалки и волка, дьявольских животных) и о Создателе, некоем великом духе. О каком создателе идет речь — о Боге, породившем душу, или о Сатане, создавшем тело? Сложно сказать. Однако ясно одно: душу существа отделили от тела сознательно, дабы помешать чудовищу обрести настоящую силу, которая могла бы перевернуть вселенную вверх дном. Бессилие героя по имени «Тело без души» — своего рода кара, проклятие, лишающее человека его возможностей. В подобной детали нельзя не увидеть сходства с идеей катаров о падении ангелов с дальнейшим пленом в оковах материи. Однако душа героя (или его дух) бережно хранит его способности. Она всего лишь отделена от тела. Если существу удастся вновь обрести душу, он вернется в свое исходное состояние, вернет свою сущность. Однако сделать это ему не по силам: «Моя душа в огненно-рыжем яйце, спрятанном в голубе. Голубь спрятан в лисе, лис в волке, волк в кабане, кабан в леопарде, леопард в тигре, тигр во льве, а лев в людоеде, не похожем ни на человека, ни на животное»[70].

Странное уточнение… Оно напоминает другую сказку, ставшую детской песенкой о козле, «не желающем вылезать из капусты». Чтобы заставить козла убраться из огорода, приходится искать собаку, но та отказывается повиноваться, и так далее[71]. На самом деле это всего лишь отголоски архаичного сюжета, легко узнаваемого и в знаменитом Орехе каббалистов: нужно расколоть скорлупу и снять кожуру, чтобы добраться до ядрышка, то есть до того божественного, что спрятано внутри. Душа чудовища, описанного в сказке, — это его божественное начало, однако после грехопадения это начало стало пленником иного тела, иной материи, куда его поместили, дабы не допустить воссоединения. Лишь вмешательство героя или героини позволяет добраться до души, заключенной в яйце, которое находится в голубе, что само по себе очень значимо. Но в данном случае достаточно просто разбить яйцо: освобожденная душа улетает, а тело не может более жить, поскольку прервана связь, соединявшая их все это время.

Народные предания — великолепный способ увековечивания идей катаров, ярчайшее доказательство непрерывности катарской мысли… Можно было бы привести и другие легенды, заключающие в себе символику, применявшуюся обычно альбигойскими теологами. Вероятно, совершенные все же хотели, чтобы их призыв был услышан даже после их исчезновения, но письмо — слишком опасный способ для послания грядущим поколениям. Гораздо более безопасны сказки, легенды, предания — все то, что передается из поколения в поколение изустно: устное творчество охватывает все слои общества и не боится цензоров.

Искусство (и все то, что называют «художественным», устный рассказ, например) на первый взгляд невинно. Это игра, чья конечная цель — развлечь или околдовать, восхитить. Суть магии не в том, чтобы изрекать непонятные для простых смертных слова. Магия — это искусство, умение передавать что-либо под видом игры.

Что же тогда сказать о наилучшей форме игры — о театре, соединившем два вида магии: музыку и слово? Отныне мы знаем (или догадываемся), каким может быть истинный смысл такой оперы, как «Волшебная флейта» Моцарта. Без особого труда мы понимаем намеки и недомолвки в таком сложном произведении, как «Парсифаль» Рихарда Вагнера; отныне нам ясно, что идеи катаров проникли в «Парсифаля» благодаря Вольфраму фон Эшенбаху. В таком случае почему бы нам не обратиться к еще одному произведению «из той же оперы»? Я имею в виду странное произведение Мориса Метерлинка и Клода Дебюсси «Пелеас и Мелисанда».

На самом деле разговор пойдет о драме-инициации, об очередной игре, в которой слились музыка и сцена, о произведении, в сюжетных линиях которого раскрывается уже знакомая нам «катарская тема»: коллизии ангельской души.

Итак, «Пелеас и Мелисанда» — это общепризнанный шедевр символизма. Следовательно, в нем мы обнаружим… символы. Однако, помимо очевидных символов, все произведение наполнено незаметными символическими деталями, не менее действенными, чем легко узнаваемая символика. Прежде всего это касается центрального персонажа, трогательной до слез Мелисанды… Остерегайтесь трагических героинь, которые заставляют плакать от умиления! Образ, вызывающий слезы такого рода, заслоняет от нас истинную суть вещей. Разве можно назвать «нежной и мягкой» Андромаху Расина — опасную женщину с сильным характером, расчетливую, умеющую ловко скрывать свои чувства, готовую на все ради собственной выгоды и победы своего сына?

Но какими душевными свойствами обладает Мелисанда, кто она на самом деле? Нам это неизвестно: мы видим, как она выходит из сумрачного замка Аркеля, бродит по огромному лесу, то теряясь в сумраке деревьев, то вновь выходя из тени… она плачет у фонтана, где ее и находит принц Голо. Нет, это не Мелюзина: та поджидала Раймондина, чтобы одарить его богатством и сделать его могущественным — причем взамен на все это она предложила саму себя. Мелисанда ничего не ждет и никого не поджидает: она угнетена и подавлена. Откуда она появилась? Из