Monpti - [77]

Какое-то время спустя в дверной щели действительно появляется белый листок, и Анн-Клер уходит. Короткие легкие шаги удаляются все дальше, но она идет намного медленнее, чем до этого, когда спешила сюда.

Я выжидаю еще немного, потом включаю свет и читаю записку, написанную карандашом:

«Monpti, я была здесь и искала тебя. Ты обещал быть дома. Надеюсь, ничего не случилось? Я очень беспокоюсь. Завтра в полдень заскочу к тебе на минутку.

Твоя маленькая подружка, которая любит тебя.

Анн-Клер».

Итак, она еще не получила моего письма. Значит, получит завтра утром. Да, завтра она получит это! Завтра ей тоже будет несладко. Но не оттого, что она обманула меня. Ей это не причинит такую боль, как мне.

На минуту меня охватывает бессмысленное желание побежать за ней. Я хочу ее просто увидеть, еще раз, в последний раз… Зачем? Затем лишь, чтобы увидеть, что она тоже страдает. Если бы я знал это, мне сразу стало бы легче. Но нет. Не стоит.

Усталый, я кидаюсь на постель и слышу звонок в девичьем пансионе, напоминающий погребальный звон. Зачем они непрерывно звонят? С ума сошли, что ли, что трезвонят каждую минуту? Я заявлю в полицию на всю эту компанию за нарушение общественного порядка: «Мсье агент, прошу вас…»

Безудержная радость овладевает мной, она нуждается в выходе.

Что мне сломать? Что расколошматить?

Я хватаю ее любимые пластинки и шмякаю их о стену. Нужно вырвать с корнем все, что напоминает о ней. И отсюда переезжаю, запомни это, мерзавец. Да вот только Мушиноглазый… Этот негодяй… сброд… пучеглазая, лысая свинья! Где эта пластинка – «Сбор вишен»?

Стук в дверь.

Появляется Мушиноглазый, даже не один, с женой.

– Мы хотим застелить свежим бельем постель, мсье. О, патефон?! Он так прелестно звучит всегда. Вы позволите?

И вот он уже роется в пластинках.

– Ах, у вас есть «Сбор вишен»? «Le temps des cerises». Ты помнишь, Мадлен? – говорит он жене. – Мсье наверняка разрешит тебе послушать ее. Такой милый молодой человек.

Я вынужден проиграть свинье все мои пластинки по очереди. Во время концерта оба жмурятся друг другу.

Мой будильник показывает десять часов, когда я встаю с постели, словно выхожу из поезда, прибывшего в день сегодняшний. Я одеваюсь и тут же выхожу, не в силах переносить дольше воздух моей комнаты. Здесь просто можно задохнуться.

Неопрятная старуха стоит перед отелем «Ривьера» и ковыряется своей черной палкой в куче овощных и фруктовых объедков перед домом. Я смотрю на эту несчастную бабу, платье ее в тысяче заплат и пятен.

В то время как я купаюсь в роскошных чувствах – любовных терзаниях, – другим приходится выцарапывать хлеб свой насущный в объедках. Я хочу просить прощения у всех бедняков за то, что был влюблен, в то время как они страдали.

Я протягиваю ей франк. Словно голодная ворона своим клювом, хватает она его рукой и продолжает ковыряться в дарах улицы. Она даже не благодарит. Когда ее рука коснулась моей, по мне пробежала дрожь отвращения.

Прекрасный теплый погожий день. Весна в январе.

Погребальный катафалк проезжает по улице Сен-Жакоб. Лошади, везущие гроб, идут медленно, шагом. В пяти метрах впереди повозки идет мужчина в униформе.

Люди останавливаются и снимают шляпы. Они делают это не из-за уважения к мертвому – они приветствуют смерть, с которой они хотели бы остаться хорошими друзьями.

За фобом шествуют скорбящие. Впереди женщина во всем черном, два господина в подобающей одежде поддерживают ее, она так судорожно прижимает к себе носовой платок, словно в нем ее последняя надежда. За ней идут остальные, уже не столь опечаленные, и так постепенно мрачность сходит на нет по мере удаления от катафалка, а у последних провожающих всего лишь траурные повязки на руках, у некоторых нет даже таковых. Двое замыкающих процессию мужчин, одетых в серое, вообще шепчутся друг с другом и смеются. Такова и моя боль на весах времени: сейчас я еще целиком закутан в мрачные одежды печали, но когда-нибудь я тоже окажусь в последнем ряду. Мне надо лишь опереться на время, как нищему на костыли.

Я иду за процессией. Я ведь тоже кое-что хороню. Перед церковью Сен-Жак-дю-От-Па все останавливаются. Гроб поднимают с постамента и вносят в церковь. Когда его проносят мимо меня, в нос бьет сладковатый запах. Запах трупа. Неизвестно, мужчина то или женщина, старый или молодой, может, ребенок. Здесь не пишут имен на фобах. В самом деле, к чему? Пришедшие на похороны и без того знают, кого они оплакивают, а остальных это не интересует.

В церкви холодно. Святая вода ледяная, красочные витражи ткут мистические узоры в сыром полумраке. В отдельных местах на большие тесаные квадры падают солнечные пятна. Застыло молчат статуи святых, в руках они держат гитары, книги, пальмовые ветви и прочие вещи. Когда-нибудь я тоже умру. Точно так же буду лежать в фобу окоченевший, со скрещенными руками, как этот сегодняшний мертвец. «Requiem aeternam dona ei, Domine. Et lux perpetua luceat ei. Бедный, он был добрым человеком, правда, чересчур легкомысленным. Но теперь он обрел вечный покой и уже не может бросать деньги на ветер». Но я ведь еще жив.

Прочь отсюда, на свежий воздух, иначе меня задушат святые у колонн.