Монастырские утехи - [18]

— Ты, может, и не заметил,— разъяснил боярин. —Может, он совсем на себя стал не похожий,

может, его покрасили, царской водкой смазали да ещё через пар пропустили, как шелковичный

кокон. Где ж тебе и узнать его?

   Господин Яни клялся и божился именем детей и всех родных, что ничего не знает, и обещал не

спускать глаз с товара, который будет проходить через его руки. Пускай боярин на него

положится.

   Когда же стали толковать, откуда жеребец, грек даже подскочил в кресле, глаза выпучил, а

руку, которой размахивал, до того сжал, что затрещали суставы. Весь он был алее пламени...

Значит, так-то боярин в лошадях разбирается? Спрашивает, верно ли, что конь аглицкий? Да на

кой тогда важные бумаги и расписка? Да ему за всю жизнь таких оскорблений не было. Да ведь

он доставляет коней для гаремов падишаха...

— Ты, может, хочешь сказать, одалисок,—поправил его боярин.

— И кобыл, и одалисок! — горячился грек, не допуская мысли об ином происхождении жеребца.

Ничего не могли от него добиться, кроме свирепых протестов, клятв и проклятий.

— Спроси его, боярин,— и поп дипломатично спрятался за спину хозяина,— а не осталось

ли хоть самой малости из старой того коня упряжи, тоже аглицкой?

   Господин Яни не мог взять в толк.

— Уздечки, куска седла, удил, наконец, какого-нибудь малого знака...

— Да зачем это надобно? — недоверчиво спросил грек.

   Ему не ответили. Он пялил глаза на попа. Удила? Уздечка? На кой ляд? Потом торопливо: нет,

он не думает, не помнит...

   Боярин насупился. Но, конечно, как только Яни прибудет в Галац, то уж непременно обыщет всё

до нитки. И коли чего найдёт, тут же вышлет. Или сам явится.

   Чем больше темнел боярин, тем радужней становился Яни. Но напрасно пытался грек его

умаслить — дескать, хочет он посмотреть хвалёные его табуны, дескать, готов тут же купить и

пшеницу, и мёд... Старик разъярился и выставил его за дверь да ещё велел пошире раскрыть

ворота. И тотчас же приказал возжечь курильницу с благовониями и растворить все окна.

Господин Яни отбыл, вздымая клубы пыли, в которых, как корабль в волнах, покачивалась его

венская карета.

   Тут уж и поп отбросил в сторону осторожность.

— Ну, боярин, я так тебе скажу: скакун не аглицкий.

— А какой же?

— Оттуда он, где кони растут злые и дикие, словно кормят их человечиной. От татар он или от

казаков. Из Буджака, а может, и более дальних мест.

   Маргиломан молчал и глаз не поднимал от ковра на полу.

— Коли будет на то твое соизволение и твои монеты — пойду по его следу. Я так думаю, что

только хозяин, который его растил да холил, может его найти.

   Столковались без труда. Боярин вытащил кошелёк и вложил его попу в руки. Уходя, поп

сгибался под тяжестью золота, и ещё пуще торчал на спине его горб. Маргиломан глядел ему

вслед недоверчиво.

   Вскоре, запасясь разными бумагами и грамотами, поп на своей серой кобыле, привязав к её

хвосту другую лошадь, направился в Барбоши. За несколько дней под цоканье копыт пересек он

Бессарабию, её светлые поля подсолнечника, переправился через Днестр и затерялся на

дорогах, утоптанных чабанами и их кочующими отарами. Но особливо — как в сказке по

следам пепла — тянуло его к местам былых его конских краж, содеянных на этих землях... Он

ехал из села в село, от ночлега к ночлегу и повсюду спрашивал, точно в песне, то по-румынски,

то по-русски, то по-татарски о пропавшем белом жеребце, горячем и диком, другого такого на

всей земле не сыщешь. Сетовал он на то, что нет у него куска уздечки, обломка подковы или

стремени, чтоб предъявить их как доказательства потерявшего его хозяина, дабы ему поверили

и наставили на след конокрада.

   Усатые казаки слушали его и удивлённо поднимали брови. Татары, с глазами за решеткой

длинных, как у турчанок, ресниц, принимали его ласково и провожали из аула в аул, потчуя

водкой и кумысом.

   И сказ о легендарном жеребце, точно ветер, донесся до Кубани, где томился хозяин этого чуда,

который, едва о том заслышав, ураганом пролетел десятки верст навстречу чужестранцу,

принесшему весть о его Мураде, отпрыске той самой белой кобылицы, на которой Магомет

въехал в рай.

   К ильину дню священник воротился в сопровождении рослого русского мастерового, не

молодого и не старого, в голубой рубахе, приплюснутой кепке с маленьким козырьком, в

шароварах с напуском поверх коротких, ниже колен, сапог. Тот прибыл опоясанный разными

ремешками, шнурками, верёвками, на которых висел весь его инструмент: ножи и ножички,

шила и иглы, крючки, рогатки и полированные палочки для холощения жеребцов.

   Русский явился к боярину, но тот отложил холощение двухлетних и трёхлетних жеребчиков,

потому что стояла жара. Впрочем, ему разрешено было оставаться при боярском дворе до весны,

когда погода будет благоприятствовать.

   Русский между тем отправился бродить по деревням. Были там и кабаны для оскопления, и

бычки для холощения, и запаленные лошади, и засёкшиеся упряжные, и овцы, страдавшие

сибирской язвой; он все науки превзошёл и лекарства имел от любой болезни. Иной раз помогал

ему поп — тот служил толмачом и зарабатывал на этом кой-какие деньжата. Достойный человек

был этот русский. Выпить любил, но вёл себя весьма уважительно. Одна водилась за ним