Монах и дочь палача. Паутина на пустом черепе - [12]

– Благодарю вас, господин, – произнесла она, – что вы выбрали для танца меня и сделали это так по-рыцарски…

Затем она повернулась к нему спиной и, скользнув между зрителями, в мгновение ока исчезла в темной громаде леса. Рохус поначалу, казалось, остолбенел от удивления, но вскоре он осознал, что Бенедикта покинула его. Когда до его разумения дошло это, страшно стало смотреть на него – он взбесился, как сумасшедший. Он заорал: «Бенедикта!» Он звал ее и другими именами, в которых звучала его любовь, но без толку – она исчезла. Затем он было схватил факел и хотел отправиться за ней в лес, но друзья удержали его. Тут он увидел, что я здесь, и с проклятьями бросился ко мне. Я подумал, что, если у него хватит смелости, он сейчас ударит меня.

– Ну я еще тебе задам! – закричал он. – Ты у меня еще ответишь за это! Ты – ничтожный монашек!

Но я не испугался его. Во имя Господа! Бенедикта безгрешна и ни в чем не виновата. Я относился к ней так же, как и прежде. Но в ужасе содрогался я, думая о том, сколь много опасностей подстерегает ее. Она беззащитна, как перед ненавистью Амалии, так и перед вожделением Рохуса. Ах, если бы я мог быть всегда рядом с ней и защитить ее! Но я вручаю судьбу ее Тебе, о, Господи! – ибо знаю я, что ты не оставишь несчастное, осиротевшее дитя в небрежении.

XV

Увы! Несчастная моя судьба! Вновь быть подвергнутым наказанию и не чувствовать своей вины.

Похоже на то, что Амалия не стала скрывать происшедшего, а напротив, стала болтать о Бенедикте и Рохусе. Негодная девица ходила по домам и рассказывала, что они «вытворяли» – Рохус и Бенедикта. Не только это она сочинила, но еще и то, как бесстыдно вела себя Бенедикта с пьяными парнями. Когда же люди обращались ко мне, зная, что я был там, я рассказывал то, что видел, и говорил правду.

Вот это-то, как оказалось, и оскорбило нашего отца-настоятеля. Он призвал меня и обвинил в том, что я защищаю нечестивую дочь палача, свидетельствуя против рассказа доброй прихожанки и истинной христианки. В ответ на обвинение я смиренно спросил, следует ли мне понимать Его Преосвященство таким образом, что должен я допустить, чтобы невинное и беззащитное дитя было оклеветано?

– Ответь мне тогда, – произнес он, – что движет тобой? Почему ты защищаешь дочь палача, закрывая глаза на очевидные факты? Более того, ты не можешь отрицать, что ее никто не понуждал присоединиться к пьяной компании. Она это сделала сама.

– Она вышла к ним, – отвечал я, – движимая одной лишь любовью к своему отцу. Потому что, если бы эти безумные молодые люди не обнаружили ее, они могли покалечить его. Она же любит его, а он болен и беспомощен. Так это было, и я свидетель тому.

Однако Его Преосвященство был непреклонен в своей уверенности в том, что я ошибаюсь, и я был сурово наказан. С радостью принял я тяжкую епитимью: пострадать за бедное дитя – это благо. Я не роптал на суровость отца-настоятеля, потому что он – мой пастырь, и первая – и святая – обязанность моя – повиноваться ему, а бунтовать, даже в мыслях, есть тяжкий грех.

Лишь одно тревожит меня – я волновался за Бенедикту. Не будь я заключен в своей келье, я бы отправился к ее хижине и, возможно, смог бы увидеться с ней. Я горевал, думая о ней, горевал так, словно она – моя сестра.

Душой и телом своим я принадлежу Господу Богу нашему, и нет у меня права любить кого-нибудь помимо Него – Он умер на кресте за наши грехи, потому любая иная любовь – это зло. О, Господи! А что, если это чувство, воспринятое мною как знак свыше, наставляющий спасти душу Бенедикты – есть любовь земная? Тогда – о, горе мне! – я иду по дороге, ведущей в ад! Но этого не может быть! Просвети и укрепи меня, святой Франциск, в надежде моей, что иду верным путем!

XVI

Я стоял подле окна моей кельи. Солнце село, и сумерки все выше карабкались по склонам гор из ущелья. В ущелье клубился туман, и был он таким густым и темным, что, казалось, подо мной разверзлась не пропасть, а мрачные воды огромного озера. Я думал, как могла Бенедикта выбраться из этих мрачных глубин, чтобы принести мне эдельвейсы, и мне чудилось, что я слышу, как срываются в пропасть камешки, случайно сдвинутые ее чудесной изящной ножкой. Но одна ночь сменяла другую, та – третью… Я вслушивался в звуки ветра, воющего в соснах: я внимал потокам воды, несущейся глубоко внизу, по дну ущелья; я слышал отдаленную песнь соловья, – только ее голоса я не слышал.

Каждый вечер туман поднимался из ущелья. Постепенно он густел и образовывал плотное, непроницаемое для взора облако. Оно покрывало горы, утесы и долину, что расстилалась далеко внизу, высокие сосны и снежные вершины горных пиков. Оно поглощало последние отблески солнца в вышине, и наступала ночь. Увы! И в душе моей царила та же ночь – черная, беззвездная, беспросветная, безнадежная…

Наступило воскресенье. Бенедикты не было в церкви на службе – ее «темный угол» остался пустым. Я так и не смог сосредоточиться на молитве, – мысли уносили меня к Бенедикте, – грех этот я искупил, добровольно подвергнув себя еще одному наказанию.

Я увидел Амалию. Она была среди женщин, но Рохуса, как ни пытался, я обнаружить не смог.