Монах - [8]

— Святой, — воскликнула Антония, — только из-за этого святой! Но тогда я тоже святая, потому что я тоже этого не знаю!

— Блаженная Барбара! — вспылила Леонелла, — Ничего себе тема для молодой особы! Вам вообще не следовало бы знать, что на земле существует нечто, называемое мужчиной, как и то, что бывают люди не такого пола, как ваш. Красиво было бы, если бы вы показали этим молодым людям, что вы знаете, что у мужчины нет груди, нет бедер, нет…

Конечно, невинная Антония не смогла бы долго выдерживать грубые уроки своей тетки. Но общий шепоток, пробежавший по церкви, дал им знать, что проповедник прибыл. Чтобы лучше видеть, Леонелла встала и даже приподнялась на цыпочки. Антония сделала то же самое.

Теперь все взгляды были устремлены на проповедника. Все в его облике было странной смесью смирения и самоуверенности. Это был высокий и стройный человек с точными жестами и сильным голосом, одежда ордена Капуцинов подчеркивала его импозантность. У него был орлиный нос и черные блестящие глаза, глубина которых подчеркивалась почти сросшейся линией бровей. Его кожа были смугла, но нежна, и от него исходила уверенность человека, которого не тревожат никакие прегрешения. Увидев его, Антония почувствовала всепроникающую радость. Она ощутила жар в большей степени, чем остальные, какой-то первобытный восторг, в котором она себя почти упрекала и смысла которого она не могла постичь. Голос монаха увлек ее, словно звуки знакомой мелодии. Он говорил нарочито просто, его речь струилась подобно источнику. Легкая тень от волос падала ему на глаза. Его жесты были строги, точно отмерены, иногда необыкновенно значимы. В его голосе иногда прорывались резкие, едкие ноты, которые придавали его речи какую-то внутреннюю тревожность; в нем следовало бы видеть только актера, что-то вроде комедианта от кафедры, ибо его естественность имела вид чего-то отрепетированного, слишком уместного, что не располагало в его пользу, но тем не менее эти неожиданные интонации, эта видимость глубокой искренности, полнота звучания голоса увлекали души по пути, куда странный монах их звал. От подножия кафедры тишина растекалась над головами, проходила от группы к группе почти ощутимой волной. То, что в этот миг владело сердцами, превосходило значение самих слов, отметало все нормы, оставляло позади добродетель, мораль, истину. Казалось, слова монаха раздирают завесу, которая затемняла взор. В раскатах его голоса на толпу обрушивались другие голоса, несущие в своем звучании угрожающие видения, столь осязаемые, что, чудилось, их можно было почти коснуться рукой; это был уже не библейский ад, но что-то более обжигающее, чем отчаяние или огонь.

И вдруг очарование ушло. Люди снова оказались в нормальной атмосфере, где пороки, выставленные напоказ наилучшим образом, вновь стали возможными, привычными, почти узаконенными, — это монах закончил проповедь, он покидал кафедру. Снова поднялся шум: ему начали аплодировать как актеру, закончившему свою тираду.

Опустив голову, монах уходил быстрыми шагами, словно убегая от своих почитателей. Сложив руки как для молитвы, он прошел к двери, ведущей в часовню монастыря, где его поджидали святые братья. Он обратился к ним со словами признательности и увещевания. Когда он говорил, его четки из крупного янтаря рассыпались и раскатились по полу; толпа с жадностью бросилась собирать бусины. Те, которым посчастливилось подобрать бусину, прятали ее как ценнейшую реликвию — даже если бы это были четки самого трижды благословенного святого Франциска, потасовка из-за них была бы менее ожесточенной. Настоятель улыбнулся, глядя на их рвение, благословил людей и поспешил покинуть церковь. Его лицо излучало смирение, так же как и весь его облик, и это было слишком хорошо сыграно, чтобы идти от сердца.

Антония провожала его взглядом, будучи не в силах оторваться, и когда наконец он скрылся за дверью, по ее щеке тихо скатилась слеза.

— Он не принадлежит этому миру, и, может быть, я больше никогда его не увижу!

Она стерла слезу, Лоренцо заметил ее жест.

— Кого вы больше не увидите? — спросил он, наклоняясь и чувствуя, что наконец найден серьезный предмет для разговора.

— Как меня растрогала речь этого проповедника, — ответила она, взглянув на Лоренцо спокойными глазами, ставшими еще прекраснее от светившегося в них восхищения, — я не знала, что речь человека может проникнуть до самой глубины сердца, что достаточно просто человеческого голоса, чтобы разбудить в нас столько скрытых глубоких чувств. Мне кажется, что этот человек обнажил мое сердце.

Тон ее высказывания заставил Лоренцо улыбнуться:

— Вы еще молоды и ваше сердце, свободное от любой скверны, горячо откликается любой видимости, которая к нему приближается. Будучи существом наивным и чистосердечным, вы даже не подозреваете, что мир двуличен, потому что это чуждо вам. Какое несчастье, что соприкосновение с реальностью заставит вас открыть для себя низость человеческой природы и научит вас защищаться от нее, как от врага.

— Увы, сеньор, — ответила Антония, — единственное, чем в избытке одарили меня беды моих родителей, — это грустные примеры коварства мира. Но я уверена, что на этот раз моя горячая симпатия не может меня обмануть.