Монах - [5]

обещаний новых жизненных воплощений и неисчислимо возможных действий.

Пусть же все те, чей разум вновь ищет себе прибежище в чем-то раз и навсегда установленном и в чувствах исключительно органически подтвержденных, как подтверждены собственные экскременты, питаются этими привычными отбросами и теми отходами разума, что зовутся реальностью, я же буду продолжать считать «Монаха» главным произведением, которое врукопашную борется с этой реальностью, которое выводит передо мной колдунов, привидения и ларв с такой безукоризненно совершенной естественностью и, в конце концов, создает из сверхъестественного такую же реальность, как и прочие. Не знаю, можно ли назвать то состояние ума, о котором я говорю, интеллектуальным, спиритуальным, или мистическим, или каким угодно. Знаю я то, что верю в ЖИЗНЬ ВЕЧНУЮ, и верю в полном смысле этого слова. Я сожалею, что живу в мире, где колдуны и волхвы не являют себя миру, да и настоящих-то волхвов совсем немного. «Монах» дает мне гораздо более глубинное ощущение жизни, чем все психологические, философские (или психоаналитические) методы проверки бессознательного, и мне кажется удивительным тот факт, что гадатели на картах, гадалки на Таро, ловцы счастливой судьбы, дервиши, колдуны, некроманты и прочие РЕИНКАРНИРОВАННЫЕ уже давно стали настоящими героями россказней и романов, и что одна из сторон, самая искусственная из всего современного состояния ума, следит за тем, чтобы наивное продолжало принадлежать только шарлатанам. Я принимаю сторону этих шарлатанов, обманщиков, волшебников, колдунов и хиромантов, потому что все это существует, и для меня нет ни границ, ни застывших форм, и наступит когда-нибудь день, когда Бог — или МОЙ ДУХ — встретится с ему подобными.

Антонен Арто

Глава I ПРОПОВЕДЬ

Суровость сеньора Анджело вошла в поговорку, и никто, кроме него, не умел лучшим образом обуздывать свои желания; едва ли он был способен признаться, что у него, как у всех, в жилах течет живая кровь, а камень вызывает в нем меньший аппетит, чем хлеб.

Шекспир. Мера за меру

Монастырский колокол звонил не дольше пяти минут, а церковь Капуцинов уже была набита битком. Люди были повсюду, чуть ли не на крыльях ангелов, стоящих в нишах. Статуи святых Франциска и Маврикия были также обвешаны людьми. Все уголки были заняты, все скамьи заполнены. Конечно, толпа, которая была здесь, не жаждала поучений и не испытывала большого желания выслушивать моральные проповеди. Следует заметить, что любой проповедующий здесь мерзавец имел бы не меньшую власть, чем в театре или на городской площади в день карнавала. Женщины приходили, чтобы обратить на себя внимание, а мужчины искали возможности потереться среди женщин точно так же, как если бы они находились не в так называемом святом месте.

Было объявлено, что сегодня здесь ждут знаменитого проповедника, но вполне вероятно, что большая часть зрителей прекрасно бы без него обошлась.

Среди этой давки и всеобщего раздражения две женщины, одна из которых казалась старой, а вторая была очень юна, локтями прокладывали себе дорогу, не обращая внимания на выкрики и возмущение окружающих. Старая угрюмо расталкивала толпу, а молодая следовала за ней. Как только с помощью своей энергии и упрямства им удалось добраться до подножия кафедры, старуха, остановившись, воскликнула:

— О Господи! — и огляделась вокруг. — Какая жара, у меня ноги подкашиваются, неужели эти милые молодые люди не будут столь учтивы, чтобы предложить нам по крайней мере одно место?

Этот откровенный призыв заставил оглянуться двух роскошно одетых молодых людей, сидящих на табуретах недалеко от кафедры.

Перед ними была рыжая старуха с бесцветными глазами и отталкивающей внешностью. Они снова погрузились в прерванный было разговор.

Но в этот момент заговорила молодая; в плотной, пышущей жаром толпе это было подобно свежей прозрачной струе в садах Алказара[2]:

— Ради Бога, Леонелла, давайте вернемся домой, я не могу больше, я задыхаюсь от жары, я чувствую, что умираю от этого шума.

Необыкновенная мягкость, с которой были произнесены эти слова, оказали на кавалеров решительное воздействие. Они вновь прервали беседу, но на этот раз одного взгляда им оказалось недостаточно, как бы невольно поднялись они со своих табуреток и оглянулись на ту, которая только что говорила. И в этот же миг были поражены элегантностью и изяществом ее осанки; им очень захотелось получше ее разглядеть. Но этого удовольствия они не получили, поскольку ее лицо скрывала густая вуаль, которая не мешала, однако, разглядеть ее шейку, до удивления тонкую, белую и нежную, затененную золотистыми завитками волос, растрепавшихся, пока она пробиралась сквозь толпу. Вокруг ее левого запястья обвивались четки из крупных бусин. Белое, очень длинное платье едва позволяло увидеть кончик крошечной ножки. У нее была восхитительная воздушная фигурка, и каждое ее движение позволяло оценить изгиб ее бедра, достойный Венеры Медицейской. Такова была женщина, которой уступил свое место тот кавалер, что был помоложе, и что заставило второго с той же поспешностью уступить место другой.