Монах - [100]

Решительно настроенные на то, чтобы заставить Амбросио признаться не только в тех преступлениях, в которых он был виновен, но и в тех, которых он явно не совершал, инквизиторы начали свой допрос. Но как бы Амбросио ни боялся предстоящих пыток, он еще больше боялся смерти, которая должна была ввергнуть его в вечное адское пламя; он объявил о своей невиновности самым твердым тоном. Матильда последовала его примеру, но голос ее дрожал от страха. Напрасно пытался он убедить ее признаться, в конце концов его отправили к палачу. Тот немедля приступил к делу, и Амбросио вынужден был выносить ужасы самых гнусных пыток, которые только изобрела человеческая жестокость. Но смерть иногда так устрашает, особенно если она сопровождается чувством вины, что у него достало силы духа упорствовать в своем отрицании. Следовательно, увеличивалась интенсивность пытки, до тех пор, пока он, раздавленный болью, не потерял сознание, так что перестал представлять интерес для палачей.

Наступил черед Матильды; но, испуганная одним видом мучений настоятеля, она совершенно потеряла мужество. Она упала на колени, призналась в том, что общается с темными силами, и в том, что присутствовала при убийстве Антонии монахом. Но что касается обвинения в колдовстве, она признала виновной только себя и твердо заявила о полной невиновности Амбросио. Это последнее утверждение не вызвало у судей никакого доверия. Настоятель пришел в себя как раз вовремя, чтобы услышать признание своей сообщницы, но он слишком ослаб от того, что уже перенес, чтобы без последствий подвергнуться новой серии пыток. Его отправили обратно в келью, но сообщили, что, как только он наберется сил, его снова подвергнут допросу. Инквизиторы надеялись, что к тому времени он будет послушнее и смиреннее. Матильде объявили, что ее ждет смерть на костре во время ближайшего аутодафе. Все слезы и мольбы были бессильны разжалобить судей, и ее силой вытащили из зала суда.

Вернувшись в темницу, Амбросио нашел, что физические страдания легче выносить, чем иные. Его руки и ноги были изломаны, ногти вырваны, пальцы раздавлены и искорежены давлением жерновов, скрепленных винтами, но все эти муки нельзя было сравнить с тревогами его души и жгучими страхами. По настроению судей он видел, что погиб. Воспоминания о том, чего уже ему стоила попытка доказать свою невиновность, подсказывали ему, что незачем снова подвергаться допросу и что следует признаться во всем, в чем нужно было признаться.

Но с другой стороны, последствия такого признания промелькнули перед ним как молния, и он вновь начал колебаться. Что бы он ни делал, смерть оказывалась неизбежной, и смерть эта была жестокой. Он слышал приговор Матильде; его собственный не будет менее жесток. Приближение аутодафе его заставляло трепетать, как и мысль, что он умрет в пламени и благодаря смерти избегнет страданий, которые вполне можно вынести, но лишь для того, чтобы подвергнуться иным, еще неизвестным и бесконечным.

С каким ужасом он сойдет в бездну могилы; он не мог не думать о том, сколь справедливо он должен бояться возмездия небес. Преследуемый множеством страхов, он хотел было укрыться в сумерках атеизма, отрицать бессмертие души; убедить себя, что закрывшиеся в этом мире глаза не откроются ни в каком другом и что небытие поглотит душу и тело. Но и этой возможности у него не было; его знания были слишком обширны, его ум слишком искушен и велик, чтобы кормиться такими иллюзиями, и, что бы он ни делал, существование Бога ясно представало перед ним и ослепляло его своей разящей очевидностью. Эти истины прежде были для него истинным утешением, теперь сама их очевидность приводила к тому, что его смятение возрастало. Куда бы он ни пытался скрыться, его всюду преследовали вспышки неоспоримой истины. В этих тревогах, настолько сильных, что их едва можно было вынести, он стал ждать часа приближающегося допроса; а пока проводил время, воздвигая в уме самые неправдоподобные комбинации, чтобы избежать возмездия, как в будущем так и в настоящем.

А в настоящем он был узником, и с этой стороны выхода не было. Что касается будущего, то он слишком мало надеялся на божественное милосердие. Хотя разум и заставлял его представлять существование бесконечно доброго Бога, бесконечно справедливого и бесконечно милосердного, но сама значительность его преступлений не позволяла ему надеяться, что когда-нибудь это милосердие может обратиться на него. Он согрешил, полностью сознавая, что он делает, и сама извращенность, с которой он согрешил, не позволяла ему надеяться на прощение.

— Прощения! — вскричал он в приступе исступленного безумия. — О, не может быть прощения для меня!

И вот так, абсолютно уверенный, что его состояние безнадежно, он, вместо того чтобы покориться, смириться, раскаяться, оплакивать свое преступление и использовать те немногие часы жизни, что ему еще оставались, стараясь отвратить от себя небесную кару, — вместо этого он полностью отдался порывам бешеной ярости; больше всего его огорчало не собственное преступление, а приближение возмездия. И таким образом его угнетенное состояние поддерживалось вздохами, бесполезными жалобами, богохульствами, отчаянными проклятиями. По мере того как несколько лучиков солнца, которые просачивались сквозь тюремную решетку, постепенно исчезали, а на их месте воцарялся бледный и дрожащий свет лампы, его страхи удваивались. Его мысли принимали все более мрачную окраску, приближаясь к безумию. Даже сон пугал его. Стоило ему опустить сожженные слезами, судорожно дергающиеся веки, как устрашающие видения, которые весь день прокручивались в его голове, казалось, обретали плоть. Он видел себя в центре сернистой равнины, зияющей пылающими провалами, вокруг которых теснились злые духи, назначенные его палачами. Они прогоняли его сквозь целый лабиринт мук, каждая из которых превосходила своим ужасом предыдущую. И среди этого театра ужасов его преследовали призраки Эльвиры и ее дочери. Они беспрестанно упрекали его в своей смерти, вслух перечисляя его преступления и призывая демонов изобретать еще более изощренные пытки. И эти картины постоянно терзали его, когда он спал. Но поскольку тревога дошла уже до предела, это помогло ему наконец вкусить горький покой. Однажды он внезапно проснулся и понял, что лежит на земле. Холодный пот струился по его лбу, стекая на широко раскрытые глаза, и невыносимые страхи сновидений уступили место ужасной реальности. Он вскочил и стал ходить по своей камере неверными шагами, с ужасом вглядываясь в темноту и время от времени восклицая: