Мон-Ревеш - [47]

— Какое терпение надо иметь с тобой, Малютка! Послушай, ты всегда будешь так глупа? Ты хоть когда-нибудь думаешь о том, что тебе уже шестнадцать лет и что вскоре, может быть, пойдет речь о твоем замужестве?

— О, замужество меня не прельщает! Это хорошо для вас, блистательных принцесс! А я не хочу покидать маму — никогда, слышишь ты?

— Значит, ты так ее любишь? Вот, даже Золушка любит ее больше нас!

— Такая умная особа, а говорите глупости! — возразила девочка, став перед Эвелиной на колени и зашнуровывая ей черные атласные ботинки. — Вы изо всех сил стараетесь, чтобы вас возненавидели, и ужасно недовольны, когда не можете помешать людям обожать вас несмотря ни на что.

Эвелина привлекла к себе головку Малютки и стала ласкать ее темные распущенные волосы, вьющиеся от природы, как у отца.

— Бедная Золушка! Ты-то будешь счастлива, потому что ты глупа, как гусыня, и добра, как ангел!

— Ну, может быть, я вовсе не так глупа, как ты думаешь! — ответила Каролина и вспорхнула, как птица.

Она быстро навела порядок в комнате, желая избавить от хлопот Ворчунью, потом взяла сестру под руку и заставила ее быстро спуститься вприпрыжку по длинным отлогим спиралям замковых лестниц. Кошка, которую они толкнули на бегу, сделала, удирая, фантастический прыжок; это вызвало у Малютки бурный взрыв хохота, и ее печальная сестра, заразившись свежим, звонким смехом, который у Каролины был как бы гармоничной мелодией ее девственной души, явилась перед родителями и Тьерре уже оживленной и неподдельно веселой. Лицо Дютертра просветлело. Олимпия вздохнула свободнее. Амедей поблагодарил Эвелину дружеским взглядом. Тьерре вопрошал себя, что — какой дождь или роса — могло так смягчить эти прелестные черты и расширить эти блестящие глаза, и нашел ее еще более очаровательной, чем когда-либо. Натали же отнеслась к непостоянству сестры с глубоким презрением.

— Видишь, мама, — прошептала Золушка на ухо Олимпии, — я ведь говорила тебе, что приведу ее и нарядной, и веселой!

XIV

За десертом Тьерре положительно влюбился в Эвелину. На ее лице было выражение, которого он еще не видел, какое-то подавленное страдание затуманивало ее обычно столь дерзкий взгляд. Эвелина, со своей стороны, думала о похвалах по адресу Тьерре, высказанных ее отцом, и, несмотря на то, что, из духа противоречия, ей все больше хотелось хулить его вслух, в глубине души ей нравилось видеть у своих ног столь достойного человека. Это льстило ее самолюбию. Она хорошо знала, как справедлив и проницателен ее отец, она знала также, что, при всей своей благожелательности и великодушии, он не был слеп и не дарил своим уважением и доверием кого попало.

И она окончательно решила увлечь Тьерре. Но как это сделать? Более чувствительная к критике, чем к упрекам, она ни за что на свете не хотела бы услышать еще раз те неприятные замечания, которые, по ее мнению, позволил себе отец. Следовательно, надо было занимать и мучить Тьерре неприметно для других. «Ага! — подумала она. — Я еще не пыталась заставить его ревновать, а ведь это так просто. Разве мой двоюродный братец не годится хотя бы для этой цели?»

Опять пошел дождь, да и стемнело, так как дни стали короче. Все перешли в гостиную.

Эвелина, ласковая с отцом, чуть не приторно-сладкая с Олимпией, веселая с Малюткой, стала нежна к Амедею. Изображая или на самом деле испытывая усилившуюся головную боль, она томно раскинулась в кресле, попросила его дать ей под ноги подушку, сходить за нюхательными солями, отодвинуть подальше корзинку с цветами, капнуть ей на лоб эфира и, завладев им таким образом, заставляя его оказывать ей все эти маленькие знаки внимания, громко обращаясь к нему на ты, по-братски называя его милым Амедеем, своим самым внимательным, самым верным другом, она удерживала его около себя более часа; она говорила шепотом, словно они были наедине, всякую ерунду, которую вполне могла бы сказать громко, — словом, прикидывалась больной девочкой, особенно со своим другом детства, подлинным сердечным другом, рядом с которым случайным друзьям и поклонникам вроде Тьерре нечего и надеяться привлечь ее внимание, если только они не приложат к этому много больше усилий, чем до сих пор.

Тьерре увидел ее новый маневр и разгадал его лишь наполовину. Разыгрывая перед Флавьеном донжуана, он почти всегда шутил и иногда приукрашивал свои поступки. На самом же деле он обладал изрядной долей скромности и неверия в себя, которые есть у всякого умного человека.

«Вполне возможно, что она хочет растревожить или испытать меня, — думал он. — Но, пожалуй, и я за эти дни помог ей растревожить или испытать господина Амедея. Он очень мил; быть может, он предназначен ей в мужья, без сомнения, он весьма влюблен в нее. Что ж, вероятно, я послужил средством к их сближению, и теперь они мирятся у меня на глазах. Займемся Натали; надо доказать Эвелине, что мы умеем жить и, если нужно, обращать все в шутку».

Он подошел к Олимпии и Дютертру, которые сидели рядом, и, обращаясь к ним обоим, сказал:

— Мне хотелось бы, совершенно секретно, чтобы об этом ничего не было известно, попросить кое о чем мадемуазель Натали. Я знаю, что она пишет прекрасные стихи, и сгораю от желания послушать их. Если б она захотела прочесть мне хотя бы четыре строчки, я написал бы ей четыреста, которые ей не обязательно ни слушать, ни читать, и мы были бы квиты.