Мон-Ревеш - [43]

Эвелина, удивленная торжественным видом отца и озабоченная холодными дерзостями Тьерре (последнее слово, как говорится, осталось не за ней), почувствовала недоверие и раздражение, как только Дютертр начал говорить.

— Что мне сказал господин Тьерре? О чем была речь? Да я уж и не помню, дорогой отец, и не понимаю, почему это вас так интересует.

— Извини, девочка, но ведь естественно, что я забочусь о твоем достоинстве, а мне показалось, что господин Тьерре недостаточно с ним считается!

— Возможно, что этот остряк слишком злоупотребляет своим остроумием. Но меня это не беспокоит, я умею ставить его на место.

— Эвелина, дитя мое, мне не очень приятно слушать такие речи.

— Да ну! — довольно дерзко воскликнула Эвелина, начиная распускать перед зеркалом великолепные белокурые волосы; несмотря на досаду, она не забыла, что остался всего лишь час на то, чтобы одеться с ее обычной изысканностью.

— Да, дочь моя, извольте выслушать меня, заколите волосы и сядьте рядом со мной, — строго сказал Дютертр. — С вами говорит ваш старший друг, ваш отец.

Эвелина была явно недовольна:

— О боже, так это нотация? Дорогой папочка будет распекать меня, как маленькую девочку! Что я сделала такого, чтобы настолько изменился его прелестный характер, и что происходит сегодня между нами?

И, перейдя со своей обычной подвижностью и гибкостью от нетерпения к ласке, она бросилась обнимать и целовать отца, желая не только обезоружить его, но и избежать неприятного объяснения.

Дютертр, как всегда добродушно, но без оживления принял эти кошачьи ласки:

— Милая Эвелина, поверь, делать замечания доставляет мне не больше удовольствия, чем тебе их выслушивать. До сих пор я ведь не очень тебе докучал такими разговорами.

Эвелина вообразила, что одержала верх над отцом:

— Вот я и не понимаю, чем они вызваны. Может быть, я слишком избалована, ведь меня никогда не бранили и совсем не следили за мной; вот я и решила, что я безупречна, а теперь вы разбиваете эти иллюзии. Право, папа, это жестоко. Я привыкла к вашим колкостям, потому что вы тоже насмешник, да, да! Но к ним я отношусь добродушно, а вот к вашим выговорам… Право, не знаю, за что вы меня осуждаете, и боюсь, что не пойму этого.

— Вот видишь, сколько слов сказано впустую, вместо того чтобы выслушать меня, А слушать — это единственный способ понять, я ведь говорю не о таких уж непостижимых вещах. Ты чересчур непосредственна, дитя мое, и часто говоришь не подумав; я не раз указывал тебе на это смеясь, а теперь утверждаю с грустью.

— Как, отец, вас печалит, что я весела? Уж не снится ли мне это? Какое же несчастье, по-вашему, должно меня постигнуть? Какая угроза нависла надо мной? Я думала, вы радуетесь моему счастью, я привыкла, что все мои прихоти вам нравятся, все мои ребяческие выходки доставляют вам удовольствие, а теперь вы хмуритесь и смотрите на меня почти сурово! Разве моя вина, что господин Тьерре фатоват, и могу ли я помешать ему говорить мне дерзости даже дурного гона?

— Дорогая моя, если бы Тьерре был дерзким и фатом дурного тона, я был бы виноват, введя его в свою семью, и я бы себе этого не простил, поверьте; но поскольку я знаю его как умного и интересного собеседника, воспитанного и приятного в обращении, я вынужден предполагать, что это вы заставляете его изменять свойственным ему характеру и привычкам своей вызывающей манерой, разумеется, вполне невинной в сути, но порой переходящей всякие границы.

Только что я слышал, того не желая и не задумываясь об этом ранее, обрывки вашего разговора, которые вогнали меня в краску, — не потому, что они были недостаточно пристойны по мыслям или выражениям, а потому, что они выдавали ваше сумасбродное желание завладеть сердцем этого молодого человека. С его же стороны видно было желание показать, что он сумеет устоять перед вами. Такое положение вещей унизительно для женщины; я считал вас более гордой.

— Значит, у меня не хватает гордости! — побагровев от стыда и злости, воскликнула Эвелина. — Я унижаюсь до ухаживания за человеком, которому я не нужна! Я пресмыкаюсь перед ним, я молю его, я веду себя с ним вызывающе. Вот что я делаю, или по крайней мере вот что думает мой отец о моем поведении!

Гордая и вспыльчивая девушка расплакалась, резко вырвала свою руку из рук отца и стала взволнованно расхаживать по комнате.

— Очень неприятно, что вы скорее рассержены, чем благодарны мне. Право же, мне самому больно обижать вас подобным образом, и мое видимое спокойствие куда мучительнее, чем ваше волнение!

— Отец! — воскликнула Эвелина, бросаясь к нему и целуя его. — Не надо так обращаться со мной! Если вы станете бранить меня, я сойду с ума, если вы начнете меня ненавидеть, я умру! Повторяю, я не привыкла к вашему гневу, к вашей холодности. Я избалованный ребенок, не умеющий страдать, не убивайте меня!

И странная девушка, по-настоящему огорченная, но не испытывающая никакого раскаяния, начала бурно рыдать, вообразив себя жертвой.

Дютертр, тронутый ее чувствительностью, но изумленный и испуганный тем, что нашел так мало совестливости в ее еще не сформировавшемся характере, попытался подойти к ней с наиболее простыми и, как говорят, бытовыми рассуждениями.