Момент истины (В августе сорок четвертого...) - [45]

– Никак нет. Ничего.

– Накатайте протектор и сфотографируйте, – поворачиваясь к старшему лейтенанту, приказал Поляков. – Необходимо не менее шести снимков восемнадцать на двадцать четыре.

– У нас нет фотографа, – спокойно и вроде даже с облегчением доложил старший лейтенант.

– Это меня не интересует, – жестким, неожиданным для его добродушно-интеллигентской внешности тоном отрезал Поляков, – организуйте! Снимки должны быть готовы к восемнадцати часам… Второе: возьмите десяток толковых бойцов и вместе со старшиной немедля отправляйтесь в Заболотье. Осмотрите место, где была обнаружена машина. Подступы и окрестность. Тщательно – каждый кустик, каждую травинку! Поговорите с местными жителями. Может, кто-нибудь видел, как на ней приехали. Может, кто-нибудь разглядел и запомнил этих людей… Вечером доложите мне подробно, что и как… И будьте внимательны!..

39. Алехин

– Пшепрашем, пани, – сказал я Гролинской и, чтобы скрыть волнение, улыбнулся. – Что это?

– Цо? – Она обернулась и посмотрела в угол возле печки, куда я указывал.

– Вот. – Я нагнулся за скомканным листком целлофана, увидел второй, присыпанный мусором, и поднял оба.

– Это… у официэров. – Она указала в сторону свежеубранной комнатки, где вчера помещались Николаев и Сенцов.

Я уже расправил листки, убедился, что они сальные внутри и соответствуют по размерам. У меня сразу пересохло в горле.

С пани Гролинской приходилось говорить по-другому: предыдущая конспирация исключала разговор по существу дела. Я отпустил капитана и предложил ей пройти в большую комнату, где мы сели у стола.

– Пани, – сказал я, – вы умеете молчать?

– Так. – Она в недоумении глядела то мне в лицо, то на помятый целлофан.

– Я буду с вами откровенен…

– Ежи! – побледнев, воскликнула она.

– Не волнуйтесь, пани, никаких известий о вашем сыне у меня нет. – Чтобы успокоить, я даже взял ее за руку. – Я буду с вами откровенен… Вы меня понимаете? Обещаете хранить в тайне наш разговор?

– Так.

– Мы считаем вас и вашу семью польскими патриотами… Ваш муж погиб как герой, защищая Польшу, и сын борется с оккупантами… Поляки и русские ведут войну с общим смертельным врагом…

Мне хотелось говорить с ней по-человечески, доверительно, а получались какие-то штампованные, официальные фразы. От бессонной ночи и усталости, от нехватки времени и, быть может, от непроизвольного стремления поскорее добраться до сути выходило как-то не так.

– Варшава, – сказала она. – Как Варшава?

Что я мог ей сказать?.. Я знал, что в Варшаве восстание, что начало его командование АК, но участвуют в нем сотни тысяч поляков. В городе уже третью неделю шли ожесточеннейшие бои: безоружные, по существу, люди противостояли танкам, авиации и артиллерии немцев – тысячи ежедневно гибли.

В последние дни меня не раз спрашивали о Варшаве, в основном поляки; о восстании мне было известно главным образом из скудных газетных сообщений, и сверх того я ничего сказать не мог.

– В Варшаве восстание… На улицах идут бои.

– Там Ежи… – дрожащим голосом произнесла она; в глазах у нее стояли слезы.

Так я и чувствовал!

– Будем надеяться, что он вернется живой и здоровый…

Я сделал паузу и затем продолжал:

– Мы ведем смертельную борьбу с нашим общим врагом, и очень важно, чтобы вы оказали нам содействие… Вы должны быть со мной откровенны… Этим вы поможете не только нам, но и сыну и всем полякам…

– Не розумем.

От волнения она заговорила по-польски, слезы душили ее. Я принес холодной воды; выпив весь стакан, она вытирала платком глаза и пыталась справиться, взять себя в руки.

Она сидела передо мной сникшая, потускневшая, сразу утратившая всю свою моложавость и кокетливость. Мать, терзаемая тревогой за жизнь и судьбу единственного сына. Полька, мучимая мыслями о гибели соотечественников.

Так случается нередко. Сталкиваешься с чужой жизнью, с чужими страданиями, хочется как-то утешить, подбодрить и – совесть требует – оставить человека в покое. А ты вынужден тут же его потрошить, добывать необходимую тебе информацию. Проклятое занятие – хуже не придумаешь.

Дав ей немного успокоиться, я перешел к делу, объяснил, что меня интересуют эти двое офицеров. Поначалу она испугалась, что в ее доме ночевали какие-то бандиты, и как бы в оправдание опять поспешно достала талон комендатуры, разрешение на постой. Я сказал, что они не бандиты, но заготавливать продукты в этом районе не имеют права, это не положено. И тут она нашла для них определение «шпекулянты», и для нее все вроде стало на свои места. Частная торговля, продажа и перепродажа продуктов на освобожденной территории Литвы и Западной Белоруссии были весьма распространены, и версия о какой-либо коммерции выглядела для нее весьма убедительно.

Она охотно отвечала на все мои вопросы о Николаеве и Сенцове и, безусловно, была со мною откровенна.

Имея разрешение на пять суток, они ночевали у нее четыре раза – одну ночь где-то отсутствовали.

Уходили из дома рано, часов в шесть, возвращались с наступлением сумерек, усталые, запыленные. Как она поняла, ездили по деревням на попутных машинах. Чистили сапоги, умывались и, поужинав, сразу ложились спать.

В разговоры с ней не вступали, обращались только по какой-нибудь надобности, и то в основном старший. Так, в первый вечер он интересовался ценами на овец и свиней, на продукты, керосин и немецкое обмундирование, из которого теперь многие, особенно крестьяне, предварительно перекрасив, шили себе одежду. Как ей стало ясно, за несколько дней до этого они побывали на базаре в Барановичах и сравнивали тамошние цены и здешние.