Молотов. Полудержавный властелин - [228]

У него, если не разобраться, вывод получается такой, что будто бы не надо было… А другого-то ничего предложить не может, кроме как топтаться на месте и тянуть назад. Так вот, на жизнь-то и готовили все-таки, не побоялись трудностей. Народу трудно, а без этого не выйдешь вперед. И шли. И вышло.

Три романа. Как-то не было ничего почитать, я их начал. Первый роман — «Братья и сестры», второй — «Две зимы и три лета» и третий еще не начал читать. Предисловие я прочитал — какой-то Панков нашпаривает — народный писатель, народный писатель… Но он действительно знает народную жизнь…

Вчера был в городе, купил две новых книги. У меня нет твердого магазина — и там и сям. покупаю. Купил в Доме книги на проспекте Калинина. «Великий Октябрь» — у меня одного тома не было, и «Диалектика современной эпохи».

28.04.1976

— Некоторые наши писатели сейчас говорят о том, что вообще революция была не нужна.

— Наши кулацкие писатели, — уточняет Молотов.

27.04.1973

— Артист Яншин прочитал Солженицына и говорит мне: «Я знаю такие деревни». Говорю ему: «Можно хуже найти деревни. Но чего ждать от белогвардейцев?» Ему стало неловко. Он мне говорил с таким восторгом: «Вы читали «Матренин двор»?» — «Да, читал». — «Я знал людей, которые так живут».

Боже мой! Плеханов говорил в свое время о некоторых политиках, что они видят только задницу революции, описывают отрицательные стороны. Так это разве революция? Плеханов очень острый полемист, недаром его Ленин так ценил. Я вырос на Плеханове, а не на Ленине.

— Сталин в своей речи сказал, что Гитлер хочет уничтожить нацию Плеханова и Ленина — Плеханова первым назвал, — говорю я.

— Конечно. Это не шутка. На нем выросли… Жил за границей. Он же барин большой. Не хватило революционного духу.

28.04.1976

— Я собрал тысячу восемьсот стихотворений, — говорит Малашкин. — Это не считая «Мятежи» и «Мускулы». Я выберу триста, будет неплохо. Но отбирать очень трудно. У Блока семь томов. Три стихотворения можно прочесть, а восемьдесят — выбросить. Вот когда три томика было — это замечательно. Брюсов это подбирал… Я считаю, сама величина — Брюсов.

— Но Брюсова теперь редко вспоминают.

— У него проза хорошая, романы, замечательные стихи. Все-таки советский был человек.

— Это правильно, — соглашается Молотов. — Немножко, по-моему, у него рассудочность. Безусловно, талант. Переводы тоже замечательные. Верхарна, например. Вот романы его я не читал. О них никогда не упоминается даже.

— «Алтарь победы», четвертый век…

— Он был символистом? Был, конечно.

— Был. А Блок? А Андрей Белый? А Сологуб? Все они были.

— Поэтому они к революции мало имели отношения. Тот же Блок — он быстро понял, но мало о революции у него, — говорит Молотов. — Ты современную литературу художественную читаешь?

— Читаю, но мало, — отвечает Малашкин. — А ее и неинтересно читать. Много читаю иностранной литературы, а хорошей литературы мы не издаем.

— Ну почему неинтересно? Нельзя так сказать, что мы, старики, все знаем, а молодежь ничего не знает, — возражает Молотов.

— Во-первых, это не литература. Вот при Сталине литература была замечательная. Сейчас нет ее. Создали лучшие произведения, а сейчас что за литература?

— Нет, литература, — отвечает Молотов, — но с другим немного привкусом. Тургенев о большевиках не писал, а остался Тургеневым… Вот это ты очень однобоко судишь. Однобоко… Устарели мы с тобой, — продолжает Молотов. — Не знаем мы настоящую жизнь и не понимаем. Мозги уже зарастают плесенью. Это надо понять, а не поймешь — останешься чудаком.

— Не могу работать, не получается, — жалуется Малашкин. — Пол-романа не закончено.

— Я тоже уже не могу работать. Поздно, — соглашается Молотов. — Длительно и серьезно не получается… Кое-что может выйти, но ничего серьезного — нет. А остальное — самодовольство — это меня не интересует. Можно себя утешать, но это занятие скучное.

— У меня мысль все-таки работает, — возражает Малашкин.

— Отсталая мысль.

— Я хочу быть молодым.

— Через себя не перепрыгнешь. Хочу быть героем, хочу быть великаном! Теперь другие задачи, а ты этого не понимаешь.

— Если бы ты работал сейчас во главе государства, ты был бы молодым и здоровым, — опять возражает Малашкин.

— Я не могу уже.

— Но я не плохой писатель, — с надеждой говорит Малашкин.

— Я считаю тебя средним писателем, — спокойно отвечает Молотов.

— Слушай, Вячеслав. Что же это со Сталиным творят? Ведь ничего общего… Мы-то знали его, жили, видели… Зачем же? Он сорок лет работал, он тридцать лет руководил страной. Ходил вот в штанах серых и в шубенке такой — и великий человек! Что мы — дураки, что ли, все?

— Правильно. Он будет восстановлен, конечно, — говорит Молотов. — Я уверен в этом. Не может быть иначе.

— Я как-то был у него давно еще — он сидит, пишет, работает и тяжело так дышит: «хх-хх». Ты тоже сам все писал. Сидел я у тебя на даче, а ты писал.

— Ты на машинке можешь писать, а я не могу, — продолжает Молотов. — Троцкий на магнитофон наговаривал. Не то чтобы он всегда это делал, но он это легко делал. Уже были магнитофоны…

— Ленина не было в России, Сталин был в ссылке, сколько ты работал все-таки в Петрограде… Сталин о тебе хорошо говорил.