Молоко волчицы - [218]

— Отец… Антон, сказали, убитый… сыночек наш.

— Кто сказал? — передалось и ему горе.

— У Малафеевых сын без ноги вернулся, говорит, что видел погибель Антона… Я и к гадалке ходила — убитый, сказала…

— Брешут они все, и гадалки тоже, живой он, я сны вижу!

Бережно обнял Марию, повел в сарай, где еще пахло ослом. Долго утешал и успокаивал несчастную мать. Когда-то в отношениях с Марией он был богом, господином, потом любовником, мужем, а дальше стала она для него как бы матерью. В эту минуту снова стал отцом, главой семьи. Мария рыдала.

Сквозь снежные сети повел ее к другой гадалке, а Малафеев сын мог и ошибиться. Ни советских, ни немецких денег эта гадалка не брала — только продукты, вещи, золото, серебро. Глеб распорол подкладку шапки, отдал последнюю золотую монету.

Гадалка завела их в темную комнатку, сказала смотреть в блюдце с водой, поставила свечи в разных местах столика и вышла.

Вначале было жутко: холодные стекляшки глаз сына… Лежит… На арбе как будто… Точно — арба. Покорно тащат ее Глеб и Мария. Кладбище кресты. Желтая глина могилы — родовой клад, куда недавно положили Михея… Видят: Глеб взял сына под мышки и осторожно опускает рядом с бабкой, Прасковьей Харитоновной, которая лежит, как в первый день смерти… Вдруг Антон зашевелился, качнулось пламя свечей, отстранил отца и с трудом встал, протирая оттаявшие глаза…

— Сыночек! — всхлипнула Мария, и видение исчезло. Сама виновата гадалка, знаменитая бабка Киенчиха, костоправка и знахарка, предупреждала: не говорить ни слова в продолжение сеанса.

Выслушав рассказ Глеба, Киенчиха сказала:

— И гадать нечего — живой, был при смерти, выкарабкался, и жить ему долго, счастливые вы…

Мария уже рыдала от радости.

Мело по-зимнему, с морозом.

— Зайдем, — попросил отец возле д о м а в о л ч и ц ы.

Она благодарна ему — золотую монету не пожалел! — ослабела, ноги и грудь в какой-то стыдной истоме после пережитого горя, а посмотреть комнаты, в которых жила еще девочкой в прислугах, интересно.

Горечь не проходила совсем — могла и Киенчиха ошибиться, она всем ворожит: живой. И стала эта горечь безотчетным желанием удержать жизнь, повторить дожизненную близость с Антоном — или нового Антона родить в зареве бабьего лета.

Она отдалась ему страстно, как в молодости, не отпуская его до вторых петухов. Она помнит, как неприятно поразила ее жаркая близость отца Федора и матери Насти после гибели братца Антона, и теперь поняла их примитивный, но верный инстинкт. Тогда она их ненавидела за их каждоночную любовь, а теперь простила и порадовалась, что они не хотели отдавать сына могиле.

Как золотую гробницу, разграбил Глеб ее душу, но еще немало сокровищ оказалось на дне. И он торопливо хватал, пользовался драгоценной усыпальницей добра, любви, красоты.

З д е с ь н е о ж и д а н н о в с п ы х н у л ч е т в е р т ы й р о м а н М а р и и и Г л е б а Е с а у л о в ы х.

Внизу, под полом, беззвучно плакала глухонемая, видевшая женщину, прошедшую с хозяином.

Отравленный скот оценили в тысячу марок. Таких денег у Глеба не было. Занять не у кого. Помирился с квартирантами ради такого дела. Продал из-под полы подростку штык, украденный в бомбежку на аэродроме, хомут, кольцо обручальное. Все равно не хватает денег. А перевоз, обработка, дрова, химия, новое оборудование — в бане теперь не управишься!

Тут пригодилось знакомство с бургомистром. Заложил магистрату д о м с в о л ч и ц е й за пять тысяч марок, под большие проценты, на краткий срок. Деньги все пошли в дело. Нанял наконец работника с его лошадью и троих рабочих, кроме Пигуновых, всем положил зарплату. В долгах, как собака в орепьях. Но прибыль ожидалась баснословная. В новом цехе запылали огни.

Мыло получилось отменное — туалетное и стиральное, отлитое на четыре формы: ромбом, кругом, треугольником и квадратом. На упаковке лично стоял хозяин, заворачивал пахучие, как трупы, бруски в немецкую туалетную бумагу, перфорированную, с разными подходящими для воинского духа изречениями. Он приоделся, выбрил щеки, омолодил усы. Мария, правда, не показывается, но ничего — всему свое время. Вот расторгуется и возьмет ее в дом хозяйкой.

Что родился Глеб в кукурузе — верно: тело у него крепкое, бледно-золотистое, как ядреное зерно кукурузы. Но родился он в темноте обнюхали его ночные ветры, облизали шершавым языком и оставили осенние сумерки в душе. Ходит он между ярусов мыла, поглаживает бока, словно змей, вылезающий из старой шкуры, и волнение захлестывает горло петлей — стало страшно, зыбко, неуверенно. Кажется, не было более удачных дел в жизни вот что значит война! Открылись ему златые горы и реки, полные вина. Триста килограммов мыла. Три тысячи брусков. По десять марок — тридцать тысяч, чистый барыш двадцать пять тысяч марок — в советских рублях, по немецкому счету, двести пятьдесят тысяч. А на душе тревожно — время смутное, что будет завтра? Надо бы этому случиться раньше, лет двадцать назад!

Как бы в насмешку над немецким парфюмерным магазином, в котором не было мыла, Глеб поставил насупротив киоск из черного граненого стекла заплатил чистоганом. На этом бывшем газетном киоске местный маляр намалевал облака мыльной пены и цветные бруски — ему заплатил мылом. Маляр же предложил хозяину дать имя заведению, по примеру других частников, а также окрестить звучными названиями само мыло. Глеб согласен с этим: на оформлении экономить нечего — цвет денежку берет! В память об арбе, на которой торговал хлебом и хозяйствовал на Яшке, открывшем своим мясом золотую жилу, на киоске бронзовой пудрой вывели: П а р а К о л е с. Так возникла мыльная фирма Глеба Есаулова.