— Тут в русской газете в Париже…
Лицо Юлиана чуть заметно напряглось.
— … Он пустил себе пулю в лоб.
Юлиан Нальянов тяжело вздохнул и сжал гриф гитары. Брови его сошлись на переносице. Он поднялся и взял у брата газету. В короткой заметке сообщалось, что сын известного дипломата покончил с собой выстрелом в висок. На столе осталось множество бумаг со стихами. Ни одно так и не было закончено. Записки, объясняющей его поступок, самоубийца не оставил.
— Значит, он всё-таки понял, — странным тоном проронил Юлиан.
— Что именно?
— Самоубийство — это попытка через смерть изменить свою жизнь, значит, он понял, что в его жизни что-то было не так.
— А что он тебе написал?
Юлиан снова вздохнул, потянулся к блокноту и вынул из него свёрнутый пополам листок, заложенный между страниц.
— Вот оно.
«Две ночи без сна или дурные сны.
Это в последний раз.
Звёзд небесных не жаждем мы,
Свет их волнует нас.
Нездешней дорогой уйду с перепутья.
Не стоит будить память о чёрной минуте.
Кану зыбкою дрожью звезды на восходе.
В Старой Сильвии, средь беззвучных мелодий.
Руки Офелии — потоками слёз,
Йорик сам виноват — остался не у дел.
Я не любил звёзд
Я любил
Их свет
На воде…»
— Неплохо, кстати, — оценил Валериан. — Тебе его не жаль?
— Жаль, — кивнул Юлиан. — В этом гадюшнике Андрэ был всё-таки лучшим. У него была душа и иногда она проступала. Ему не хватало Бога, но Бог не находит тех, кто не ищет Его, а он искал идолов и потому был бесплоден. Он говорил, что не может закончить ни одного стиха. Но это стихотворение вполне закончено. Стало быть, кое-что из задуманного у него получилось.
Валериан поднял глаза на брата.
— Это самая безжалостная эпитафия из всех, какие я только слышал, Жюль.
— Я говорил ему, что сентиментальность — не преимущество, а слабость сердца — не достоинство. — Он опустил голову и задумался. Потом проронил. — Боже, я же обещал монаху…А Христос простит его?
— Нет. — Валериан метнул в него быстрый взгляд. — Самоубийца проклят.
Юлиан усмехнулся.
— Агафангел сказал, что моя человечность спасётся Духом Божьим. Я обещал ему помнить о Христе во все дни жизни моей. Как говорят католики, «подражать Христу». Но если Господь не простит моего дорогого Андрэ, то нужно ли мне быть милосерднее Господа? — Юлиан уставился в потолок. — Надо же, а я ведь почти простил и даже пожалел нашего поэта. Обычно я грешил излишней жестокостью, теперь же впал в преступное милосердие. — Он помолчал с минуту, потом задумчиво проронил. — Нет, я снова не прав. Выразить о нём сожаление — не будет грехом. Как ты думаешь, Валье?
