Молодые люди - [20]

— Помнится, девочки так интересно говорили о песнях Шуберта!

— Шуберта? — удивленно переспросил он и вдруг расхохотался.

В самом деле, он очень любит Шуберта, особенно циклы его песен «О прекрасной мельничихе» и «Зимний путь»… Они говорили именно об этих песнях?

— Да, — ответила учительница.

Конечно, он мог как-нибудь разболтаться в присутствии сестер о своих музыкальных пристрастиях… Вот они и… Но очень интересно — говорили они что-нибудь о встрече композитора с поэтом Вильгельмом Мюллером? Ну, например, о том, что Шуберт и Мюллер — оба выходцы из простых трудовых семей и что они отлично дополнили друг друга… Говорили?

— Да! — подтвердила учительница.

Ну, значит, они еще удивлялись тому, что одна из самых ранних песен знаменитого композитора — «Скиталец» так неразрывно связана с самым последним его творением об одиноком путнике в зимнюю ночь? Удивлялись?

— Да, да, — повторяла уже со смехом учительница.

— Ну и обезьяны!.. Ах, хвастуньи с чужого голоса… Голову отдам, если они хоть одну из всех этих песен слушали в своей жизни, не считая, конечно, моих собственных насвистываний или моего бормотания под аккордеон… Ах, плутовки какие!..

Евгения Николаевна замедлила шаг, достигнув одного из приарбатских переулков, круто изогнувшегося меж старинных оград с палисадниками. В сумерках позднего летнего вечера у ворот шептались соседки, угощаясь семечками. На площадке одного из подъездов стоял белый пудель, — стоял, как украшение, недвижимо и безгласно, задрав лохматую голову.

— Вот я и дома, — сказала учительница, останавливаясь и поворачиваясь лицом к спутнику. — Спасибо, Толя.

— Это вам спасибо. — Обеими руками он сжал бережно ее руку в перчатке.

— Запомните дом. Захотите повидать меня, буду очень рада. Квартира номер двенадцать. Приходите как-нибудь вместе с Колей Харламовым.

Она попросила записать ее телефон.

В это время белому пуделю надоело притворяться чучелом. Он вытянул во всю длину передние лапы, припал к самым их кончикам густо заросшей мордой и забрехал.

— И все-таки, Толя, хочется спросить у вас на прощанье… — Учительница пристально заглянула ему в глаза. — Вот вы сказали, что в груди огнем палит, а слова не идут… Но ведь с вами лично никакой беды, надеюсь, не случилось? Правда?.. Вы возмущены, так сказать, философски, вообще?.. Так?.. Да перестань ты, Степка! — неожиданно прикрикнула она на знакомого пуделя из соседней с нею квартиры, но пес не унялся, лаял в пространство неизвестно на кого… — Ну, Толя?.. Или я ошиблась — и вы хотели поделиться чем-то очень-очень важным, да не получилось… А?

Он еще раз пожал руку учительницы, искоса робко улыбнулся ей.

— Нет, нет, ничего, — сказал он, — будьте спокойны. Это я так… — И неожиданно спросил: — Евгения Николаевна, любите вы Второй концерт Рахманинова?

С лицом, вдруг снова глубоко озабоченным, она оглянулась на беснующегося пуделя, подвинулась к нему, запустила руку в толстую спутанную шерсть за ушами, шепнула: «Тихо, Степка, тихо!» Собака умолкла, заиграв хвостом.

— Восьмого июля, — не получив ответа на свой вопрос, продолжал Толя, — концерт в консерватории. Программа — как будто ее специально для меня, по моей заявке составили: самые дорогие мне вещи — Рахманинов в первом отделении и Шуберт во втором…

Склонившись над пуделем, ласково трепля его по загривку, она вопросительно поглядела через плечо на Толю: почему он вдруг про концерт заговорил? И Толя ответил на этот безмолвный ее вопрос:

— Музыка… только настоящая, высокая музыка… одна лишь музыка может быть поверенным вот в таких случаях… ну, вот в таких тайнах, которые никаким словам не поддаются…

7. Быть Наташе Марией!

В задней, рабочей, части театр всегда полон скрытого движения от подвальных недр до колосниковых вершин.

На узеньких лестничках с железными перильцами, вьющимися из этажа в этаж, снуют люди в обыкновенных пиджаках или в театральных хитонах и пачках, в туальденоровых рабочих халатах или в парчовых кафтанах давно минувших времен.

В служебных коридорах, уходящих под землю, музыканты с футлярами своих инструментов пробираются к оркестровой яме. Тут же пахнет кухней из буфета, доносится гул оживленно обменивающихся новостями голосов.

В наиболее людных переходах, на скрещении всех путей, вывешиваются на досках с проволочной сеткой расписания репетиций, всевозможные приказы и объявления, которые с карандашом и записными книжками изучают люди театра.

В обширных залах, где одна из стен выложена сплошь, сверху донизу, широкими, удваивающими мир зеркальными плитами, звучит рояль, танцовщицы, шахматным строем расположившись перед своей руководительницей у зеркальной стены, тренируются в бесконечной смене трудных движений. Артисты в уборных, сидя перед тройными, движущимися на петлях зеркалами, готовятся к выступлениям, либо снимают с лица грим.

В раскрытых и тем не менее сумеречных переходах к кулисам, вечно обдуваемым пассатами теплых воздушных течений, люди передвигаются очень осторожно, совсем бесшумно, потому что рядом сцена и на огромных просторах ее всегда заняты делом. Даже в воздухе, на такой высоте, видеть которую можно, только закинув голову, — и там рабочие возятся на сквозных чугунных лазах, уводящих к головокружительной и пыльной высоте, к подвешенным на блоках декорациям.