«Молодой веселый фокс...» - [2]

Что, собственно, плохого в том, что он зайдет к Ирине Николаевне? От этого ведь никто не пострадает — думал Артемий Николаевич. Он шел не спеша. Теперь уж не веселенький мотивчик, а ласковая мелодия слышалась ему: «Лионозовская улица, номер семь, квартира сто… Лионозовская улица…» Что-то светлое и тонкое звенело в этих словах. «Лионозовская улица, завтра, завтра в семь».

Возле аптеки Артемий Николаевич вспомнил, что давно собирался переменить очки. Темная оправа придавала ему какую-то угрюмость. Он выбрал чешские очки в легком золотистом ободке и с удовольствием заметил, что они его молодят.

Домой Артемий Николаевич пришел на час позже обычного.

— Ау, — окликнула его из кухни Тамара Петровна. — Куда ты провалился?

— Ау, ау, — ответил он спокойно.

В первые годы брака эта перекличка звучала куда веселей.

Новые очки Тамара Петровна не одобрила. Несогласованные расходы были ей неприятны.

— Разве нельзя было подождать? — спросила она недовольно.

Артемий Николаевич обиделся. Не так уж много позволял он себе. Скуповатой становится его жена. Конечно, он понимал — Тамара Петровна хорошая хозяйка. Умело ведет она семейный корабль по житейским волнам и бурунам. Но не в деньгах дело… В конце концов он зарабатывает вдвое больше, чем она. Деньги его не интересовали. Не хватало ему тепла, дружеского участия. И еще не хватало Артемию Николаевичу радости любви. Любовных чар. Очарования и чаровства не хватало ему, вот что.

Почему он раздумался сейчас об этом, когда они сидят вдвоем за столом на кухне, едят и молчат?..

Артемий Николаевич взял «Вечерку» и, сложив пополам, поставил позади тарелки. Как все близорукие пожилые люди, читая, он снимал очки. Сейчас они поблескивали посредине стола. Тамара Петровна взяла их, повертела и положила обратно.

— Красивые-то они красивые, — сказала она, — но непрочные.

— А что теперь прочное? — вздохнул он.

В назначенный час Артемий Николаевич шел по Лионозовской, — тихой улице, вытянувшейся вдоль линии железной дороги. С одной стороны насыпь, обсаженная тополями, с другой — пятиэтажные панельные дома. От палисадников с побуревшими осенними цветами и голыми ветками кустов пахло землей и палым листом. Из дворов тянуло дымом, — горели костры, жгли сушняк. «Вот и наступила глубокая осень», — подумал Артемий Николаевич с грустью.

Шел он все медленнее и медленнее. Тревожно было ему. Что за странная сила заставляет его идти в чужой дом, почему его тянет к этой женщине? Он ничего не знает о ней, кроме того, что у нее красивый голос и она, неведомо почему, решила расстаться со своей собакой. А он идет. Идет, как будто его ведут на поводке. Идет, хоть и знает, что через несколько минут окажется в глупейшем положении. Почему понадобилась ему эта Ирина Николаевна, а не томная Инна, не кокетливая Катя или милая Людмила Васильевна — его сослуживицы? Что за безумство!

Но вот он уже во дворе седьмого дома, вот и пятый подъезд. Лестница кончилась, и Артемий Николаевич оказался перед дверью с цифрой «100».

Он вздохнул поглубже и позвонил. За дверью послышался звонкий лай, ласковый голос успокоил собаку, и дверь отворилась.

В переднюю падал слабый свет из комнаты. В полутьме увидел он очертания хрупкой фигуры, светлую голову, тонкую руку, придерживающую дверь.

— Заходите, пожалуйста. — Она опустила руку, отступила и зажгла свет.

Перед ним стояла худенькая седая женщина с огромными черными глазами.

— Раздевайтесь, идемте в комнату. Садитесь на диван, в кресло. Вы с работы? Может, выпьете чаю или кофе? Пожалуйста, не стесняйтесь — мне это не трудно…

Она говорила, а он слушал и поражался свежести и молодости ее голоса.

— Вы, должно быть, поете? — он взглянул на пианино и лежащие на нем ноты.

— Да, пою. Пела, вернее. Когда-то пела.

— У вас такой мелодичный голос.

— Да, был голос. Мой голос нравился — говорили «красивый», — глаза ее вспыхнули. — Я выступала… давно.

Он подумал — она говорит, как старая женщина, а на вид ей лет сорок пять, не больше. Сильная проседь, но это ее красит. Лицо бледное, усталое. Морщин нет… почти нет. Глаза черные, а светятся. Меняются — то темны и печальны, как лесные озера, то золотятся, искрятся, как вино…

— Почему вы говорите… в прошлом, а сейчас? Вы, наверное, поете для себя, для близких?

— Пою немного, но редко. Когда я одна. — Глаза ее потемнели. — Я люблю петь… Все-таки я дам вам чаю…

Она вышла из комнаты, и только тут он заметил — она прихрамывает.

За несколько минут, что он оставался один, Артемий Николаевич успел разглядеть комнату. Она заросла вещами, обосновавшимися здесь, как видно, давно и прочно. На полке с книгами — фотографии, засохшие розы и алюминиевый стаканчик с кисточкой для бритья. Артемий Николаевич приподнялся, чтобы разглядеть один из снимков.

Да, конечно, это она. Сидит на траве, обхватив колени руками, голова запрокинута назад, темные стриженые волосы, подлиннее, чем теперь, завитыми концами касаются спины. Лицо поднято к солнцу… Нет, солнца нет. Просто светится лицо. Сияет навстречу тому, кто ее фотографирует…

Артемий Николаевич отвел глаза от снимка и продолжал осмотр. Вот два рисунка. Должно быть, ее. На одном васильки и ромашки в глиняной крынке, кажется, это пастель, на другом — женская голова, тонкие черты, пристальный взгляд… Может, автопортрет? Пожалуй, похож… На простой табуретке, покрытой темной тканью, — проигрыватель, под табуреткой пластинки… На кровати брошена вязаная кофточка, рядом — раскрытая книга.