Молодой человек - [7]

— И в такое время ты задумал ехать, — сказал Фунтиков, словно между пиковым положением Чжан Цзо-лина и моим предстоящим отъездом была прямая связь.

— Желает в большой город, — ответила за меня мама.

— А что, в маленьком уже жить нельзя? — спросил Фунтиков, взял в зубы кусок сахара и спокойно, с удовольствием стал пить чай.

Допив до дна, он спросил:

— И почему в наше время никто не уезжал? Помните, чтобы в наше время кто-нибудь уезжал, кроме байструков?

— В наше время нет, в ихнее — да. У каждого свое время, — примирительно ответила мама.

— Нет, никому даже и в голову не приходило уезжать, — говорил Фунтиков. — Люди рождались, сосали соску, учили азбуку, таблицу умножения и еще что-то нужное и совсем ненужное, а потом что они делали? — Фунтиков, задав вопрос, осторожно подставил под кран самовара стакан, налил его до краев и лишь после этого продолжал: — Потом они женились, пили по вечерам чай с вареньем — малиновым или вишневым, если бог послал, а если нет, то и без варенья было хорошо, с селедкой пили чай, но жили там, на той же улице, где сосали соску. А теперь им нужно ехать туда, где другие сосут соску. В чем дело? Вы можете мне объяснить?

Не дожидаясь ответа, Фунтиков взял в зубы кусок сахара и принялся за второй стакан.

Снова стало тихо.

— Нет, нет, — сказал Фунтиков, допив и этот стакан. — Я бы на вашем месте его не пустил.

— Как же можно его не пустить, когда он хочет уехать, — сказала мама.

— Мало ли что он хочет! А завтра он захочет зарезать человека, так вы ему нож дадите?

— Но ведь другие едут?

— Мало ли что другие едут, другие начнут дома поджигать, так вы и ему спички дадите?

— Но ведь он едет не дома поджигать.

— Вы слушайте меня, — сказал Фунтиков, — я тоже убегал из дома, и мне хотелось дома поджигать и людей резать, потому что они были богаче меня. Я все знаю, я через все прошел и все вижу насквозь. Держите его, пока не поздно, держите под замком, а то его тюрьма под замок спрячет.

— Господи, что вы говорите!

— Я знаю, что я говорю, — спокойно ответил Фунтиков. — Быть ему в кутузке, я вам гарантирую. — И, как бы утверждая гарантию, он между прочим снова подставил стакан под кран самовара.

— Никогда не поверю, чтобы он сделал что-то плохое, — сказала мама.

— Вы не верите, — сказал Фунтиков, — и он не верит, и я вам скажу по секрету, я тоже не верю, а все-таки будет так, а не иначе.

В это время пришел дядя Симон в длинной полотняной толстовке, с огромной, тяжелой, грубой, висящей на руке суковатой палкой.

На пороге он вытащил большой клетчатый платок, аккуратно его развернул, с жестокой силой обхватил свой могучий толстый нос и затрубил, сообщая, что пришел. Оттрудившись, он так же аккуратно сложил платок, спрятал его в карман толстовки и тогда уже сказал:

— Ну так здравствуйте. Тут, говорят, кто-то уезжает?

Это был мощный, вспыльчивый старик с серьезным и важным лицом седого попугая и крутыми железными плечами грузчика, чуть согбенными, словно все, что он в жизни перетаскал, еще давило на него.

Когда он сел, стул под ним заскрипел.

— Ну, так что вы скажете? — спросил он, положив на стол тяжелые, заскорузлые, узловатые руки, похожие на черепах.

Руки-черепахи притягивали меня, и я не мог оторвать от них глаз.

— Вот люди говорят, — сказала мама, — пусти мальчика, а его в тюрьму посадят.

— Кто это говорит? — закричал дядя Симон. — Покажите мне этого человека!

Лицо у него было такое решительное, что казалось, он сейчас скомандует: «Взяли! Подняли! Разом! Понесли!»

Фунтиков, успевший за это время допить третий стакан, ухмыльнулся:

— Ну, я этот человек. Смотрите.

— А кто вы такой, чтобы давать советы? — кричал дядя Симон.

— Не кричите, я не глухой.

— Вот что, — сказал дядя Симон, — не будет по-вашему. Все равно уедет. — И, повернувшись ко мне, закричал: — Только не учись на писаря, не учись на кассира!

— Плохо, плохо, — вздохнул Фунтиков, с наслаждением принимаясь за очередной стакан чая. — Так плохо, что хуже и быть не может.

Мне все это надоело.

— Ну ладно, — сказал я. — Пока!

4. Ночью

Я тихо подошел к низкому, косому, смутно освещенному окошку, закрытому бурьяном. В бурьяне точно барышни, забредшие в толпу крепких пыльных степных мужиков, стояли ромашки в белых шляпах и заглядывали в окошко. Николка, подросток с кривым плечом, сидел склонившись над столом, зачарованный радиосхемами, которых я никогда не понимал.

Я постучал в окно. Николка не сразу услышал, медленно возвращаясь из мира радиосхем, потом внимательно посмотрел в окно.

— Ой, батьку не разбуди. — Он открыл окно.

Нынешние подростки посмеялись бы над этим черным ящиком, сколоченным из дощечек и опутанным проводами.

«Анод», «катод», «эбонит» — эти слова кружили мне голову.

— Есть контакт? — спросил я.

Пружина коснулась волшебного, светящегося во тьме серебристого кристаллика детектора, и черный ящичек тотчас же ожил. Послышались жалкие мышиные писки, затерянные и барахтающиеся в мировом эфире, молящие о помощи и внимании.

— Чуешь? — говорил Николка, прикладывая к моему уху теплую черную раковину наушника, из которого звучало: «Та-ти-та-та… Та-ти-та-та…»

— А кто это? — спросил я.

— Это СОС!