Молодость - [50]

— Не шуми! — подмигнул мешочник, — поезд тронется, потолкуем.

— Нет, в самом деле… Как ты уцелел?

— Видать, покойная бабушка черту взятку дала. Они устроились рядом, забыв о ссоре. Когда поезд тронулся, мешочник начал:

— Откровенно говоря, это я по тебе поминки справлял. Ночью состав разлетелся под уклон… А ты спишь. Хотел я разбудить, кричу. Но грохот такой, что сам дьявол оглохнет. Мешки мои трясет, кидает в стороны. Потом от резкого торможения они вырвались у меня из рук и — тю-тю! Заодно и тебя махнуло… Капут! — думаю. — Отпетушилось их благородие! Некому теперь политикой заниматься! И поскорее спускаюсь вниз. На остановке слез и отмерил верст десять по шпалам, за мешками. — Нашёл?

— А куда им деться? Только порвались, убыток вышел. Однако собрал с песочком, — ничего. Москвичи ста ля неразборчивые… Ну, а заплачено за эти мешки дороговато — двух своих парней оставил я у хлебного эшелона…

— Значит, мы с тобой сели на одной станции? — Абсолютно так.

— Почему же я тебя не видел?

— У меня, такое правило: не показываться на глаза всякому дураку.

Клепиков метнул на соседа бешеный взгляд. Процедил сквозь зубы:

— Сволочь…

— Сейчас одни сволочи на крышах ездят, — невозмутимо ответил мешочник.

Клепиков больше не смотрел на него. Достал серебряный портсигар. Сосед попросил папироску. Он явно забавлялся. И вдруг сказал торжествуя:

— Решительно не узнаешь, стало быть, Николай Петрович?

— Что-о? Откуда ты меня… — Клепиков поперхнулся, смотрел на мешочника почти со страхом..

— Кожухова помнишь? — Неужели…

— Хорошенькая песенка начинается с этого слова:

Неужели, в самом деле,

Ах, неужели заберут?..

Клепиков, разглядывая бывшего сподвижника анархиста Бермана, расстрелянного ВЧК, качал головой: — Сильно, брат, изменился…

— Не очень. Эти тряпки, дорожная пыль и борода — для конспирации. Боюсь попасть в Чека. Не за мешочничество боюсь — за отрядные дела. Я ведь с Берманом до конца выкомаривал. И сейчас по старой дорожке хожу!

— Ты, кажется, напоследок украл в Совете, десять тысяч рублей и скрылся… — припомнил Клепиков.

Анархист залился веселым смехом, и Клепиков как-то сразу увидел под этой бутафорской внешностью прежнего остроносого и пронырливого Кожухова…

Поезд на большой скорости подходил к столице.

— Мы еще погуляем! — кричал Кожухов. — Да будет тебе известно, Николай Петрович, в Москве готовится буча… Мне это верный человек шепнул… Один из ваших «левых».

— Кто такой?

— Мой однокашник Протопопов. Не знаешь? Он сейчас большая шишка, помощник начальника отряда Всероссийской Чрезвычайки… Эх, кажись, поджидают нас у вокзала, Николай Петрович, — забеспокоился Кожухов, поглядывая вперед.

— Облава?

— В полном смысле.

— Так неужели боишься при таком однокашнике? Выручит.

Кожухов недоверчиво мотнул головой.

— В нашем блатном мире закон волчий: раненого своя стая разорвет на куски.

Перезванивая буферами и сотрясаясь, поезд остановился. Замелькали по сторонам черные штыки заградительного отряда.

Кожухов скользнул с мешками вниз, нырнул под вагоны, стоявшие на соседних путях.

Было около четырех часов дня. Москва томилась в духоте. Мостовые, которые никто не поливал, дышали жаром, словно печи. На деревьях висела почерневшая от пыли тяжелая листва.

Глава двадцать восьмая

— О! О! — за большим письменным столом, уставившись взглядом на дверь, сидел бородатый человек с крупными чертами лица: — получили телеграмму?

— Да. — Клепиков прикрыл дверь плотнее, и они обнялись.

С Прошьяном, одним из лидеров «левых» эсеров, Клепиков познакомился, когда сидел в тюрьме. Оба гордились этим, хотя и делали вид, что не время теперь предаваться воспоминаниям.

— Садитесь. Доклада вашего, признаться, я не читал. Некогда и незачем. Всюду одна и та же картина. Большевики не хотят делить власти; оттирают нас усиливают диктатуру. Дело, как говорят на Украине, вплотную подходит к гопаку…

Прошьян изрек все это почти весело, любуясь оборотами своей речи и облизывая кончиком языка полные губы.

Клепиков молчал. Он старался разгадать, что скрывалось за этой деланной веселостью. При последних словах он почувствовал легкий холодок под рубашкой.

Клепиков уже читал в газетах о поведении фракции «левых» эсеров на открывшемся Всероссийском съезде Советов. Тон был взят ультимативный. Требования отмены хлебной монополии, расформирования продотрядов, ликвидации комбедов, прекращения деятельности ревтрибуналов перемежались с явными угрозами. Камков, Карелин и другие призывали изгнать из Москвы германского посла Мирбаха и уговаривали красноармейцев вопреки воле командования начать наступление против немцев на Украине.

Московские гостиницы были переполнены приезжими… Носились слухи о возможном открытии параллельно со съездом Советов другого, так называемого крестьянского съезда. Этим съездом «левые» эсеры не раз грозили большевикам.

Прошьян пригласил Клепикова подкрепиться с дороги.

Когда они уже выходили из комнаты, зазвонил телефон. Прошьян неохотно вернулся к столу и взял трубку.

— Слушаю, — почти грубо крикнул он, выказывая нетерпение. — Ах, это вы, мистер Боуллт! С вокзала? Так… так… — Прошьян менялся в лице и раза два взглянул на Клепикова с явной враждебностью. — Так… Не может быть!