Молодость - [39]

— Почему же он не пашет?

— Все лежит. Сильно, видать, занемог… Крупная серая зайчиха выскочила на зеленый рубеж, стригнула ушами и пропала в розовато-молочной пучине цветущей гречихи.

Пахота шла споро и легко.

Упоминание о больном Огрехове расстроило Степана. Он все больше хмурился, обдумывая что-то.

Наконец передал вожжи Николке:

— Держи. Мне пора на деревню.

— Иди, твое дело такое, — одобрил Тимофей, всеми силами стараясь не выказать усталости. — Мы до жары половину загона решим. А после обеда, по холодку, остальное… Иди, не беспокойся.

Николка подстегнул Чалую. Придерживаясь за ручку плуга, отец замелькал по борозде голыми пятками. Вдогонку боком поскакали грачи, отбивая друг у друга червей.

Глава двадцатая

Не раз Степан собирался навестить Огрехова, но все откладывал, уверяя своих комбедчиков, что дядя Федор не сегодня-завтра появится в сельсовете.

— Да какая там хворь! — говорил Гранкин. — Поел чего-нибудь лишнего…

Матрена долго молчала, не решаясь высказать собственное мнение. Затем неожиданно обронила:

— Медвежья болезнь… Кулаков испугался.

— Ну вот еще, — возразил Степан, улыбаясь. — Нашла пугливого. Он один в кулачных боях полдеревни гонял.

— А видели вы его у Бритяковых амбаров? — спросила Матрена. — То-то, что нет! Он сразу почуял горелое и — в кусты…

Степан не придал значения словам Матрены, однако на сердце остался неприятный осадок. И чем дальше тянулась огреховская болезнь, тем сильнее и глубже волновали сомнения Степана.

Узнав на пахоте от отца, кому принадлежит соседний загон неподнятого пара, Степан окончательно встревожился. Он не мог даже вообразить, чтобы Огрехов, этот крепкий, работящий мужик, запамятовал о земле, отнесся к ней нерадиво. Значит, была основательная на то причина…

Федор Огрехов лежал на печи, задрав рыжую бороду и уставившись тусклым взглядом в потолок, когда отворилась дверь и вошел Степан.

— Здравствуй, дядя Федор! — Степан осмотрелся и, видимо, остался доволен, что застал в избе одного хозяина.

— Доброго здоровья… о-ох, — простонал Огрехов. — Ты, Степан?

— Я.

— Видишь, хвороба проклятая.

— Не поддавайся! Это не хвороба, а контрреволюция, ежели она советское начальство с ног валит! Держись!

Огрехов вымученно усмехнулся на шутку гостя, попросил табачку. Они закурили, украдкой наблюдая друг за другом.

«Вот кто меня зароет! — испугался Огрехов. — От него не утаишь, на три сажени в землю видит…»

…Он не пошел с комбедом вторично к Афанасию Емельянычу, забрался в ригу и оттуда в щелочку видел, как бежал Бритяк с лопатой к амбарам, как ударил Степана.

«Что теперь делать? Куда податься? — спрашивал он себя.

Порой казалось ему, что правильно было бы рассказать Степану о спрятанном в риге Бритяковом хлебе. Но Огрехов тотчас спохватывался.

«А не ищу ли я смерти? Ефим отца родного не пощадил, неужто меня Степан за эдакое дело пожалеет?»

Он решил затихнуть, притаиться, выждать время. Авось пронесет… хлеб спрятан хорошо…

— Держись! — повторил Степан, присаживаясь возле печки на приступок. — Пар я тебе, дядя Федор, подниму. Загоны-то наши рядом. Нынче пошлю за доктором.

— Не посылай, ради Христа! Обмогнусь и так. Чего нового на деревне?

— Эшелон с хлебом готовим к отправке в Москву. Грузим последние вагоны.

— Ты повезешь?

— Пожалуй, да. Хорошо бы к тому времени и с хворью покончить… Нельзя ведь Жердевку без головы Оставлять.

— Обмогнусь.

«Штучка! — думал Степан, — этот не раскроется… Душа — потемки».

Уходя от Огрехова, он испытывал к нему чувство откровенной неприязни. Стало ясно, что Матрена оказалась ближе всех к истине. Свалил Огрехова особый недуг — трусливая расчетливость собственника.

У калитки встретилась Настя. От неожиданности побледнела. Но улыбнулась, тихо и ласково, не скрывая переполнившей ее радости.

— Степан… К отцу заходил?

— Потолковали малость, — сказал Степан, поздоровавшись.

— Потолковали? Да у него слова не вытянешь, совсем онемел. Не пьет, не ест, тоньше нитки извелся.

Настя преувеличивала болезнь Огрехова, лишь бы оправдать в глазах Степана свою задержку в Жердевке.

— Скоро в город-то? — спросил он с напускным равнодушием.

Настя ответила уклончиво:

— Хозяйство на ребятишек не бросишь. И, помолчав, добавила шутливым тоном:

— Да и куда торопиться? Еще успею дело на безделье поменять.

— После кулацкого выступления Настя жила в полной растерянности.

Ефима отозвали в город, и носился слух, будто отдали под суд… Но красноармейцы его отряда показали, что их начальник — преданный революции человек, что вел он себя смело, рисковал жизнью, избегая в то же время подвергать опасности бойцов.

Настя не удивилась аресту Ефима и не обрадовалась его оправданию. Она еще ничего не решила, но знала, что не вернется к мужу.

Степан заметил у нее на кофте блестящую иглу с толстой суровой ниткой, а возле калитки лежала куча дырявых мешков. Настя взяла на себя хлопоты по сбору и починке мягкой тары для отправляемого рабочим хлеба.

«Доброе дело», — похвалил заискрившимися глазами Степан.

За последнее время они часто встречались на молотьбе старых бритяковских одоньев, и Степан уже не был так сух и натянуто осторожен с Настей, как в день возвращения. Она рассказала ему о годах разлуки, ничего не утаив и не прибавив к сердечной боли, которая сама вырывалась из груди. И Степан невольно вспоминал Аринку в Феколкином овраге, полные тайного смысла слова: «Я ведь знала, что ты вернешься…»