Молодость - [46]

Пуще всего уязвляют его начало письма и конец. «Beste John» – так к родственникам не обращаются, лишь к посторонним. И «Ваша кузина Ильза» – кто бы подумал, что деревенская девчонка способна на подобную колкость!

Дни и недели письмо кузины, даже скомканное и выброшенное, преследует его – не сами слова, которые ему скоро удается вычеркнуть из памяти, но воспоминание о миге, в который он – и ведь видел же он швейцарскую марку и по-детски округлый почерк – вскрыл конверт и прочитал написанное. Ну что за болван! Впрочем, чего же он, собственно, ждал – благодарственных гимнов?

Не любит он плохих новостей. В особенности плохих новостей о себе. «Я и так достаточно суров с собой, – мысленно говорит он, – тут мне посторонняя помощь не требуется». Такова софистика, к которой он прибегает снова и снова, чтобы не слышать критики на свой счет: он изведал всю ее полезность, когда Жаклин с позиций тридцатилетней женщины излагала ему свое мнение о нем как о любовнике. Теперь, едва лишь очередной роман начинает выдыхаться, он идет на попятный. Сцены, вспышки гнева, домодельные истины («Хочешь услышать о себе правду?») ему ненавистны, он старается любой ценой уклониться от них. Да и что такое правда, вообще-то говоря? Если он загадка для себя самого, как может он быть чем-то помимо загадки для другого? Существует условие, которое он был бы рад заключить с женщинами, возникающими в его жизни: если они будут относиться к нему как к загадке, он станет относиться к каждой из них как к закрытой книге. Общение между ними будет возможным на этой и только на этой основе.

Он же не дурак. Имеющийся у него послужной список любовника ничем особо не блещет, и он это знает. Никогда не пробуждал он в сердце женщины того, что мог бы назвать высокой страстью. На деле, оглядываясь назад, он не может припомнить случая, когда был бы предметом страсти, подлинной страсти, какой ни на есть высоты. И это наверняка хоть что-то о нем да говорит. Ну а по части собственно секса, в узком его понимании, то, что способен он предъявить, выглядит, по его подозрениям, довольно убого; и то, что он получает в ответ, убого тоже. Тут никого, кроме себя, винить не приходится. Ибо если ему недостает чувства, если он сдерживает себя, так почему бы и женщине не поступать точно так же?

Является ли секс мерой всех вещей? Не означает ли неудачливость в сексе, что и во всех иных испытаниях жизни его ждут неудачи? Окажись это не так, жить было бы легче. Но ведь, оглядываясь вокруг, он не видит ни одного человека, который не поклонялся бы божеству секса, – за вычетом, может быть, нескольких динозавров, отрыжек викторианских времен. Даже у Генри Джеймса, внешне столь благоприличного, столь викторианского, есть страницы, на которых он пусть и обиняками, но дает понять, что все в конечном счете сводится к сексу.

Из писателей, избранных им себе в наставники, более всех доверяет он Паунду. Страстей у Паунда хоть отбавляй – томления страстных желаний, пламенного их разрешения, – однако страсти эти безбурны, лишены сторон более темных. В чем кроется ключ к невозмутимости Паунда? В том ли, что он как служитель скорее греческих богов, чем иудейского, невосприимчив к чувству вины? Или Паунд до того напоен великой поэзией, что телесная сущность его пребывает в гармонии с чувственной – качество, мгновенно воспринимаемое женщинами, отчего они и открывают Паунду сердца? Или же, напротив, секрет Паунда в некоей жизненной прыти, которую следует приписать скорее американскому его воспитанию, чем богам или поэзии, и которая люба женщинам как знак того, что мужчина понимает, чего он хочет, и твердо, хоть и по-дружески, берет на себя попечение о том, к чему они вдвоем устремляются. Не это ли и нужно женщине: попечение, руководство? И не потому ли танцоры придерживаются единого правила – мужчина ведет, женщина подчиняется?

Собственное его объяснение любовных своих неудач, теперь уж приевшееся и становящееся все менее правдоподобным, таково: он так и не повстречал правильной женщины. Правильная женщина проникла бы взором под непроницаемую поверхность, которую он выставляет миру напоказ, в сокровенные его глубины; правильная женщина выпустила бы на волю затаившиеся в нем силы страсти. Пока она не явилась ему, пока не настал судьбоносный день, он попросту коротает время. И потому на Марианну можно махнуть рукой.

Один лишь вопрос продолжает мучить его, неотступно. Сможет ли женщина, которой предстоит снять запоры со скрытого в нем вместилища страстей, если такая женщина вообще существует, сможет ли она также и разрушить плотину, преградившую путь потокам поэзии, – или все обстоит наоборот и это ему должно сначала обратиться в поэта и тем доказать, что он достоин ее любви? Лучше бы, конечно, верным было первое, однако он подозревает, что это не так. Точно так же, как он влюблялся издалека – в Ингеборг Бахман в одном смысле, в Анну Карина в другом, – так, подозревает он, и та, что ему предназначена, распознает его по творениям, полюбит сначала его искусство, прежде чем ей хватит глупости полюбить его самого.