Молодинская битва. Риск - [171]

— Да-а-а, дела-делишки, — еще раз раздумчиво протянул князь, затем, взяв себя в руки, молвил буднично: — Пошли на полог париться.

Мысли князя, его тревоги и переживания, его раздумья — в нем самом, даже такие близкие, как Косьма Двужил, должны видеть в нем волевого, несгибаемого человека. Князя!

Жену Михаил Воротынский тоже не упрекнул за то, что удержала в усадьбе Косьму, хотя прискачи он прежде того, как рать двинулась в Москву, князь свою дружину даже не повел бы в стольный град, отпустил бы ее в свою вотчину и в свой удел, полки же до царева слова оставил бы на Оке в обычных их летних станах. Сам тоже бы остался с Большим полком, а если бы и приехал в Москву повидать жену и детей, то сделал бы это тихо-тихо, без всякого звона. Тем более такого великого, какой получился при въезде рати в стольный град.

Увы, что сделано, то сделано. Ничего уже не вернешь. А жена, ладушка, пошла на не очень верный шаг только из желания угодить мужу, своему любимому, так за что ее корить? Просто теперь нужно искать выход из этой неопределенности.

Самым первым желанием князя Воротынского было желание послать к царю кого-либо из своих помощников по возведению порубежных засек, либо князя Тюфякина, либо дьяка Ржевского, чтобы передали просьбу его, главного воеводы порубежной стражи, приступить без промедления по горячим следам, пока татары не пришли в себя, к постройке намеченных крепостей и сторож, но, подумав, решил этого не делать. Раз никакого слова от царя не поступало, стало быть, ему самому решать все порубежные дела (даже себе князь не признавался, что сделать верный шаг мешает гордыня), а медлить нет смысла.

Всего несколько дней он позволил себе помиловаться с ладушкой, поласкать детей, да и то отвлекаясь на дела порубежные, и велел Фролу Фролову готовить выезд в дальнюю дорогу лишь с малой свитой путных слуг и стремянных. Это весьма удивило Фрола, и он даже спросил, не удержавшись:

— Иль, мой князь, не хочешь царя-батюшку встречать?

— До встреч ли, когда дела неотложные ждут? Фрол пожал плечами, ничего больше не сказав.

В тот же вечер князь Михаил Воротынский беседовал с князем Тюфякиным, с дьяками Ржевским и Булгаковым, со своими боярами.

— Самое сподручное время, соратники мои, рубить засеки, собирать крепости и сторожи. Завтра же, крайний срок послезавтра, выезжайте всяк на свои места, где рубят крепостные стены и дома, и все, что уже готово, везите туда, куда было определено. Наказ один: не медля ни дня, начать сплавы по рекам, загружать и отправлять в путь обозы. Тех же, кто еще не управился с поручением, поторапливать. Не жалейте на это ни слов, ни сверхурочных денег. Сам я еду во владимирские леса, — где плотники рубят город-крепость Орел. До зимы мы обязаны встать твердой ногой на всех новых засеках.

Спешил князь Михаил Воротынский еще и потому, что хотел показать этим будничность своего отношения к свершенному на берегу Рожай: царю — а не ему, слуге цареву, — празднества и вся слава. Ему же, главному воеводе порубежной стражи, Приговор Боярской думы исполнять со рвением.

И вот в то самое время, когда первые десятки плотов оттолкнулись от берега, когда первые десятки обозов потянулись по лесным проселкам на юг, — в это самое время царский поезд все более приближался к Москве. Хмурость не сходила с лица Ивана Васильевича, и вся свита трепетала, понимая, что вот-вот разразится гроза, но не зная, кого та гроза опалит. Непредсказуем самодержец. В том, что холодно его встретили Торжок и Тверь (они не забыли изуверства царева, залившего кровью эти города, особенно Торжок), царь может обвинить кого угодно.

Притронники царские старались вовсю, чтобы стольный град встретил государя своего невиданным доселе торжеством, гонцы челночили, загоняя до смерти коней, между поездом и Кремлем, и все, казалось, сделано угодниками, все предусмотрено…

Увы… Первый, Тушинский блин оказался комом. Нет, дорога, по которой ехал царский поезд, была и многолюдная и ликующая, но многолюдье то состояло в основном из сановников московских, дьяков и подьячих, писцов и иных всяких крючкотворов, да еще ратников, а за разнаряженным, радостно вопящим славу царю-победителю служивым людом, за ратниками, сверкающими доспехами, тонюсенькой полоской стояли простолюдины, которые хотя и славили царя Ивана Васильевича, но будто со снисходительными улыбками на лицах. Не мог этого не заметить царь, и чело его стало еще более хмурым, к страху приближенных.

Иван Васильевич даже не остановился, чтобы принять от тушинцев хлеб-соль, будто не заметил жен, сверкающих самоцветами на бархате и камке,[254] и знатных их мужей, склонившихся в низких поклонах.

В Москве — второй блин комом. Колокола трезвонили и радостно, и торжественно, народ толпился на улицах, однако радость москвичей была весьма сдержанной. Лишь служивые, как и в Тушине, горланили безудержно и этим, увы, подчеркивали сдержанность простолюдья.

Иван Васильевич помнил, как встречала Москва его, юного царя, когда въезжал он в свой стольный град покорителем Казани, как ликовала престольная даже после очередных побед над литовцами, побед не столь знатных для России. Не такой была встреча сегодняшняя… Не такой…