Молли - [21]

Может, он и попытался бы меня поцеловать, когда провожал в тот день до дому, но я решительно протянула вперед свою слишком большую руку и твердо пожала его ладонь.

– Спасибо. Мне было очень весело. – Ну и глупости же я говорю!

– Ну что ж, спокойной ночи, – вздохнул Бобби. Из всех мальчиков в классе только он был достаточно высоким, чтобы смотреть мне в глаза, и он смотрел в них долго, не выпуская моей руки.

– Мне надо идти, – сказала я. – Меня родители ждут. – И я постучала в дверь.

Собственно, я чувствовала себя в своем теле уверенно только на баскетбольной площадке, когда бежала к корзине с мячом, подпрыгивала, крутилась, резко двигала запястьем, а мяч летел, вспарывая воздух, и с удовлетворенным вздохом проходил через сетку. Тогда я вытирала пот, заливавший глаза, и позволяла себе роскошь вспомнить дни, проведенные с Молли.

Но я так и не закончила сезона, так и не вернулась на баскетбольную площадку. Проведя в постели две недели, я так и не выздоровела. Горло у меня распухло и покраснело, все суставы болели. Но сердце болело еще больше. Я дочитала дневники Молли. Ее история казалась одновременно и необъяснимой, и неизбежной.

Дневники напомнили мне записки Анны Франк – не по тону, а по выводам. «Это очень трудно, – писала Анна меньше чем за месяц до того, как ее схватили, – но в наше время все вот так: идеалы, мечты, цветущие надежды живут внутри нас только для того, чтобы их разбила суровая реальность».

Я стояла лицом к лицу не только с суровой реальностью Молли, но и со своей собственной. Доктор Уилсон поставил мне диагноз: ревматическая лихорадка. Меня положили в больницу, и я целыми днями лежала в кроватке со стенками в детском отделении больницы Святого Франсиса в Чикаго. Дети в соседних кроватках кашляли, слабели. Одна девочка умирала от таинственной болезни, глаза у нее все время были горящие и влажные, словно она уже увидела Рай и ждала только того момента, когда сделает свой последний тяжелый вздох.

Я никогда не видела смерть так близко, так конкретно. Братишка Молли казался больше святым, чем человечком из плоти и крови, смерть ее отца – ужасной, но вовсе не невероятной трагедией. А жертвы войне приносились так далеко… Правда, Анна умерла в Берген-Бельзене, но ведь это в Соединенных Штатах Америки, а не в нацистской Германии. Как могла Молли умереть? А как вот эта девочка в кроватке рядом с моей?

Меня перевели в отдельную палату, где стены были окрашены в зеленый цвет стручковых бобов. Медсестры с нарочито бодрыми улыбками и голосами мерили мне температуру, брали кровь на анализ, взбивали мне подушки. Отец Фарлей, серьезный и горбатый, сидел у моей постели и читал Двадцать третий псалом, а я думала о Бет из «Маленьких женщин»: «Да, хотя я иду по аллее, на которую падает тень смерти, я не стану бояться зла».

Я тоже могла умереть. Я смотрела в окно на скучное зимнее небо, на бледное, холодное солнце. На подоконнике стояли корзины с цветами и фруктами, карточки от Нелли Триллинг и всей нашей компании. И почему мне раньше казалось таким важным непременно бегать по площадке и забрасывать в корзину мяч?

В конце сезона Нелли пришла навестить меня и принесла серебряный приз, выигранный командой.

– Команда решила, что это должно быть у тебя, – сказала она, ставя приз на небольшой столик возле моей кровати.

Я подумала, что мне он совсем не нужен, и улыбнулась. Для этого мне понадобилось сделать над собой огромное усилие. Сколько мускулов надо напрячь, чтобы улыбнуться? Двадцать три?

Она тоже неуверенно улыбнулась и достала записную книжку.

– Бобби Бейкер просил передать это тебе, – и она протянула мне конверт. Это была записка – снова Двадцать третий псалом. Они все думали, что я умру.

– Я думаю, он пригласит тебя на прогулку. – Нелли сложила руки на коленях.

– Мы не в церкви, – отвечала я. – И я не хочу идти на прогулку.

– Я знаю, ты чувствуешь себя ужасно – быть запертой в этой комнате! – и она вспыхнула, словно смутившись от своей бестактности: говорить этого не следовало.

– Мне нравится эта комната, – заявила я. – Я хочу провести здесь всю жизнь. Если мне никто не мешает, я могу весь день читать, – и я указала на груду книг на ночном столике.

– Ох, Бетси, – отвечала Нелли, глядя в стену над моей головой. – Ты выздоровеешь, выздоровеешь. Мы все за тебя будем молиться.

Но я не выздоровела.

Бабушка Кеклер и мама выехали из своих гостиниц и поселились в коттедже маминых друзей в Чикаго. Они приходили ко мне каждый день. Бабушка штопала носки или читала в оригинале Симона де Буве. Мама читала «Чикаго Трибюн» или слушала по радио отчеты сенатора Маккарти.

– Гм, – говорила она. – Единственный человек в Вашингтоне, у которого есть мужество, – это Маргарет Чейз Смит. Все остальные просто дураки и трусы. И вовсе не коммунизма они боятся – они не могут смириться с мыслью, что женщины и рабочие приобретут реальную власть. – Маме все еще хотелось, чтобы президентом выбрали Айка Эйзенхауэра.

Но меня ничего не интересовало, и на ее тирады я не обращала никакого внимания.

Первый раз в жизни я лишилась аппетита и начала терять в весе. Пытаясь меня соблазнить, мама и бабушка приносили мне суп вонтон и яичные блинчики из нашего любимого китайского ресторана «Золотой дракон». Я всегда любила китайские маски и украшения из слоновой кости, висевшие там на стенах, любила чувствовать в своих пальцах теплые деревянные палочки. Я научилась ими пользоваться, когда мне было всего семь лет – мы тогда в первый раз пошли в «Золотой дракон» после поездки в зоопарк в парке Линкольна.