Молитва за отца Прохора - [72]

– Продержись еще немного! Встретимся в освобожденной стране!

К сожалению, этот великий гуманист не дождался свободы. Как он погиб, я расскажу вам в следующий раз. А сейчас, прошу вас, посмотрите меня, что-то боли усилились.

* * *

Да, теперь мне лучше, похоже, лекарство хорошо помогает.

Сейчас я расскажу вам, как погиб доктор Паджан. Когда меня, без признаков жизни, выносили из камеры, он приказал отнести меня не в крематорий, а к нему в больницу. Там он сделал все, чтобы вернуть меня к жизни, и через три дня отпустил. Об этом узнал шарфюрер Редл и доложил в комендатуру лагеря. Доктора Паджана призвали к ответу, выяснилось, что я лишь один из числа многих, кого он спас от смерти. За это его приговорили к смерти через повешение.

Его привели к виселице перед эсэсовской кухней. Обязали присутствовать при казни всех заключенных из нашего корпуса. Палач набросил ему петлю на шею, слово взял один из начальников лагеря и сказал примерно следующее:

Должность лагерного врача предусматривает помощь заболевшим или пострадавшим на работах, а не тем, кто нарушает трудовую дисциплину. Тем более недопустимо выкрадывать провинившихся из тюремных камер. Так будет с каждым, кто тормозит осуществление великой идеи нашего фюрера Адольфа Гитлера о создании нового мирового порядка. Приказываю привести приговор в исполнение.

Доктор Паджан казался спокойным, как и великий гуманист доктор Пияде в Банице, когда ему при репетиции казни надевали петлю на шею. Сейчас на доктора были устремлены тысячи глаз, и тысячи сердец сожалели о гибели человека, который пожертвовал своей жизнью ради спасения других.

Вскоре я стал свидетелем странной сцены. Между складом и амбулаторией целая группа живых мертвецов в лохмотьях образовала большой круг. Они стояли, обнявшись, как будто собирались танцевать коло. Так они стояли часами. Среди них я узнал двух земляков: Любинко Цикича и Радишу Лазаревича. Эсэсовцы смеялись, глядя на них, потом им предложили петь под цыганскую скрипку. Но вместо песни они издавали только предсмертные хрипы и умирали один за другим в течение дня. Коло смерти все больше сужалось. Группа «уборщиков трупов» укладывала их на тележки и отвозила в крематорий. Было воскресенье, когда никто не работал, и многие наблюдали за происходящим. Под конец осталось только трое, один из них – Любинко. Они стояли, обнимая друг друга за плечи, до тех пор, пока не упали. К ним подошел комендант нашего корпуса обершарфюрер Нойман, вытащил пистолет и каждому пустил пулю в голову. Так закончилось это кровавое представление.

Этого я не знаю. Мне было неизвестно, собрались эти мученики по своей воле или насильно. Скорее всего, никто их к этому не принуждал.

Осенью 1944 года случилась нехватка угля, крематорий не мог работать, и трупы сжигались в ближайшем лесу. В том лесу и окрестных полях не осталось ни зверей, ни птиц, они сбежали от дыма и вони, которые шли от горелого мяса.

Наш рабочий отряд во главе с командиром Редлом должен был перевозить трупы к костру. Каждый из нас перевозил по одному телу, позволяя себе передышки, так как нас никто не торопил. Однажды мне пришлось везти Костадина Байчетича. Я вез его и смотрел в его исстрадавшееся синее лицо с полуоткрытыми глазами, устремленными в чужое враждебное небо. Время от времени я останавливался и читал ему молитвы, которые при других обстоятельствах я бы прочел при его погребении.

Некоторые таскали трупы на ручных носилках, с парой ручек спереди и сзади. В лесу на большой поляне горел костер. Поступившие тела складывали в стороне, пока «кочегары ада» (так мы называли тех, кто руководил сожжением) определяли порядок работ. Эти люди подчинялись обершарфюреру Нойману, который их за любое нарушение наказывал пулей в лоб. Работающие у костра задыхались в дыму и кашляли до слез. Живые должны были уничтожить любые следы своих мертвых товарищей. Ветер развеивал пепел тех, кто пал жертвой на пути к новому мировому порядку.

Я хочу рассказать про один день, когда я заметил между кочегарами ада Симона Визенталя. Я слышал, что все его близкие нашли свой конец в крематории или на костре, у которого он сам лично работал. Мы уже были знакомы, и он ценил мое душевное спокойствие, хотя и кажущееся, и мою неистребимую веру в спасение. Кочегары длинными железными прутьями ворошили дрова, чтобы огонь разгорелся, и Визенталь, с закопченным лицом, увидав меня, махнул мне прутом в знак приветствия.

Костер представлял собой металлическую конструкцию из нескольких уровней, на которых чередовались рядами трупы и дрова. От него шел ужасающий смрад, такой, что мне до сих пор становится дурно от запаха печеного и жареного мяса. А с этим проклятым лесом у Маутхаузена у меня, доктор, связаны самые черные воспоминания в моей длинной и бурной жизни. Было восьмое октября, годовщина нашего прибытия в лагерь. В тот день в нашем отряде работал Живко Габорович из Негришор. Я тогда трудился как кочегар, а он – как уборщик трупов. Вдруг Живко подошел и шепнул мне:

– Отец, помоги мне.

– Чем я могу тебе помочь, Живко? – спросил я его удивленно.

– Среди этих трупов находится мой брат Радойко, вчера он умер в газовой камере.