Моление о Мирелле - [21]

4

Они сбились в стаю и из-под эвкалиптов следили за мной. Тоже мне, спрятались! Все тут, и Малыш тоже. Кошки домашние породы Зингони, хмыкнул я про себя. Гвидо, Марко, Бруно, Луиджи, Симонетта, Роза и маленький Туллио. И никого из диких, «парковых»; как и подобает вышколенным хозяйским котам, эти не ходят так далеко без разрешения.

Я был целиком поглощен своим этюдником. Крутил перед носом карандаш, измеряя расстояние, — пусть видят. Последние дни я много рисовал, скоро Рождество, а рисунок — отличный подарок.

В компании под эвкалиптами назрело беспокойство. Они стали пихать друг друга. Им что-то от меня нужно? Ну что ж, подходите, подумал я. Мелок раскрошился, и я полез за новым. А вот и парламентер. Немного запыхавшийся и чуть растерянный. Малыш, конечно. Я рисовал. Он присел на скамейке у меня за спиной.

— Мы тут, — начал он. — Подумали. То есть мы хотели спросить… то есть…

Он что, язык проглотил? Почему замолчал? Подает у меня за спиной знаки своим сотоварищам? Или, наоборот, они ему. Я не мог обернуться, потому что я рисовал.

— Ты не согласишься быть нашим атаманом?

Атаман? Что за детский сад?

— Атаманом? — переспросил я, не взглянув на него.

— Я хотел сказать, командиром.

Молчание.

— А разве ваш командир не Рикардо? — поинтересовался.

— Нет, — чуть слышно прошептал Малыш. — Мы не хотим с ними водиться, нам нужен отдельный атаман.

— Ты хотел сказать, они больше не хотят играть с вами, так? — поправил я. И стал копаться в своем ящичке. Куда-то подевался темно-зеленый карандаш.

Молчание.

— Я подумаю, — дал я ответ.

И какой же вид имеют мои войска? Я медленно повернул голову и удостоил ожидающих долгого взгляда. Жалкое зрелище! А Малыш, поганец, уже сияет:

— Он даст ответ завтра.

Что у них случилось? Разругались, это понятно, но почему? И на что им сдался я? Это ясно как день! Им страшно, и они хотят завербовать всех, кого только удастся. Но атаман? Они рассчитали, что по-другому им меня не заполучить. Ха, дураки дураками, а поди ж ты!.. Или этот мерзавец Малыш?.. И грядет ли битва с теми, «бешеными»? Я очень отчетливо вспомнил каменные россыпи. Так у них тут принято вести позиционную войну, я это знал, сам видел! Я собрал свои карандаши и степенно, задумчиво, вперив взгляд в грязь под ногами, пошел к дому. Положение далеко не безоблачное. Многие ли слышали, как я кричал и бесновался в парке несколько дней назад? Может, поэтому они?.. Или Малыш и тут?..

В угловой комнате никого. Я встал у окна. И долго-долго простоял так. Пейзаж не менялся. Что теперь? Дневник? Нет. Я уселся в рабочее кресло отца. «Вождь!»

Сколько же их было всего тогда у павильона? Нужно бы разработать план действий, но как? И план каких действий? Я ведь еще не дал согласия — или уже дал?

Думай о чем-нибудь другом, велел я себе. О тете, например. Как ни странно, мыслями моими завладел тот монах, похожий на Савонаролу. Потом я стал отвлекать себя картинками наших с отцом прогулок по городу. Я даже вспомнил свой класс в Норвегии. Конечно же, я думал о Мирелле.

С новых позиций изучал я в окно прилегающий к дому парк. Можно ли залезть в окно или прыгнуть на балкон вон с той дальней ветки — а с той? Чушь какая-то. А «те» уже в курсе, что я командую Зингонийским отрядом? (Да, так и будем называться — команда Зингони.) Но я же еще не атаман. Да, но скажи я «нет» сейчас, тогда — ну и что? — нет, никак невозможно, и я это знаю, и другие.

Насколько безнадежно наше положение? Они столпились у финиковой пальмы, вся шайка-лейка. Блаженные идиоты, констатировал я. Засушенный, затравленный Гвидо, похожий на шакала, у которого морда вымазана свернувшимся молоком. Стоит ему чуть разнервничаться, как его губы начинают странную пляску, — а ведь знает, что плата в пару оплеух не задерживается. Его брат, Марко, хоть и на год младше, вселяет больше надежд. Если б он не был так обескураживающе коротконог. Когда он бежит, он быстро-быстро сучит ногами, но почти не двигается — и к тому же неизменно ходит в толстом зимнем пальто, доходящем ему до щиколоток, потому что его матушка, синьора Фуско, вечно простужена. Может, Бруно? Он такой большой, толстый — может, он здорово швыряет камни? Ежик на голове сильно красит его, несмотря даже на двойной подбородок, но меня-то не проведешь. Я помню, как он бросал на меня свирепые взгляды, знай, мол, наших, а потом, у беседки, струхнул. Я не забыл, как он тогда дал деру! Бруно просто трус, заключил я и пошел дальше, к Луиджи Карнера. Отца его я никогда не видел, да и никто в пансионате, потому что он пропал без вести на Восточном фронте. Так мама сказала. Лицо у матери Луиджи крупное, строгое, широкий лоб, нос правильной формы. Мне нравилось смотреть на нее за обедом. Чуть не у единственной из постояльцев у нее был вид человека, который надеется на лучшее. Она так аккуратно кладет пищу в рот, так методично ее пережевывает. Говорила она неизменно тихо и немного странно: потому что она римлянка, объяснил отец. Казалось, она и Луиджи колотила совсем не больно, потому что он никогда не кричал и не плакал. Только раз пришлось Луиджи прогуляться в коридор, а спустя минуту после возвращения в столовую синьора Карнера спокойно отложила вилку, сложила салфетку, взяла сына за руку и они ушли. Думая о Луиджи, я всегда вспоминал эту сцену. Мальчик пошел не в мать, у него был маленький нос крючком и рощица сросшихся на переносице бровей; подбородок не отпочковался от шеи. И все же именно Луиджи был моей главной надеждой. Потому ли, что его отец сгинул где-то в России, не знаю. Вот поговорю с ним как-нибудь. Ну а девчонки? Роза полная безнадега, девчонка до мозга костей, а Симонетта пугает буйностью. Как-то раз папа Манфреди ненадолго отлучился из столовой, прихватив дочь. Она вопила так, что даже адвокат Довери возмущенно воздел руки и поинтересовался, пансионат ли это все-таки или зверинец. На обратном пути Симонетта точным ударом подковала папашу. Он заверещал, дернул девчонку за руку и залепил ей пощечину со всего маху, но — хопс! Симонетта мертвой хваткой вцепилась в отцову руку.