Молекулы эмоций - [17]

Она намеренно спешила, убедив себя, что так будет менее болезненно. Или если и не менее болезненно, то хотя бы короче. Заплатила таксисту за уже проделанный путь и попросила подождать ее у дома не дольше десяти минут. Если за это время вернется, они поедут в аэропорт. Она дала себе десять минут, чтобы стереть следы самой большой любви в своей жизни и убежать. Ибо это было бегство. Она не хотела, чтобы он опять останавливал ее, объяснял, убеждал, обезоруживал нежностью ночи и обещаниями, которые утром уже не имели значения.

Начало было банальным. Они встретились случайно на дне рождения ее подруги с работы. Она была уверена, что действительно одинока, а ему казалось, что он ушел от жены. Сначала он всего лишь смутил ее покой, потом очаровал, два месяца спустя она уже совсем потеряла голову от счастья. Когда после ночи во Вроцлаве в один прекрасный день он позвонил ей в офис и спросил, переедет ли она в его однокомнатную квартиру в Мокотове,[15] она ответила, что ей нужен как минимум час времени, чтобы подумать. Час еще не прошел, когда ей позвонили из какой-то варшавской фирмы, занимающейся перевозками. В большой грузовик, который, согласно его указаниям, припарковали на тротуаре перед домом ее родителей, она поставила одну дорожную сумку. Мать прощалась с ней так, будто она уезжала навсегда в Антарктиду, а не переезжала в другой район Варшавы. Отцу это было безразлично. Когда они стояли возле грузовика, она внезапно поняла, почему у матери всю жизнь были такие грустные глаза.

Она въехала в свободное от других женщин пространство, в котором улавливался его запах. Матрас на полу у стола с компьютером, пустой холодильник с бутылкой белого вина и банкой горчицы, его бритва и одно полотенце в ванной, неглаженые рубашки в пластиковой корзине посреди комнаты, горшок с уже давно не поливавшимся цветком под окном, два стула с висящими на спинках пиджаками от его костюмов, коробка с засохшей пиццей на кухонном столе. Нет ничего более родного, чем мужчина, нуждающийся в заботе. На протяжении четырех месяцев они заботились друг о друге. Занимались любовью на дырявом матрасе, который выпускал воздух под напором их тел. Она ждала его с обедом, после которого они шли в ванную принять душ, чтобы потом вернуться на матрас. Ее распирала гордыня, и она с чувством превосходства и жалости смотрела на тех, кому не выпало такое счастье.

По прошествии четырех месяцев она стала стыдиться этой гордыни. Все начало меняться. Матрас исчез, и его место заняла кровать. Появилась мебель, и сразу же вокруг ее все еще не распакованной сумки начало образовываться святилище его детей. Первые фотографии на стенах, их первые визиты. Первые выходные, когда у него не находилось для нее времени. Первое Рождество, которое она проплакала в одурманивающем пьяном одиночестве. Первые надменные звонки от его жены. Первая унижающая ее вульгарная ненависть его нахальной восемнадцатилетней дочери, выкрикивающей: «Сейчас отец тебя трахает, но и ты скоро постареешь». Первые раздутые до размеров пикантного служебного скандала сплетни в коридорах ее фирмы. Первое беспокойство и слезы матери.

Нужно обладать огромной волей — именно волей, — чтобы продолжать с этим жить. Только для чего: для лжи, для сохранения достоинства, для смирения? Да не все ли равно — ведь такой волей обладают лишь исключительные люди. Или сильно любящие. Она сильно любила, но не была его любовницей. Она была его женщиной. Если право на уважение, сочувствие и справедливость всегда имеют те, кому изменяют, то именно у нее — а не у его жены — должно быть это право. Если кто-то кому-то с кем-то изменял, то это он изменял ей со своим прошлым, ведь в нем ее никогда не было. Она польстилась на его обещания совместного будущего, а он обманул ее мечты, и однажды утром она проснулась от ужасного сна, совершенно голая, дрожа от холода.

Она уложилась в десять минут. Уже в аэропорту вынула сим-карту из своего телефона…

Перевод П. Козеренко

Правовращающая конфигурация / Postać prawoskrętna

Если и существуют дети плохого Бога, то она наверняка одна из них. Так думала она, пока верила, что Бог вообще существует. Уже восемь месяцев — ведь никакой Бог, даже плохой, не ошибся бы дважды — она верит лишь в судьбу, которая превратила ее жизнь в дикий, трагический фарс. Еще она верит врачам, которые, независимо от Бога и совершенно не считаясь с судьбой, продлевают — словно в какой-то компьютерной игре — ей жизнь и изумляются, когда на очередных томограммах опухоль у нее в мозгу уменьшается. Они развешивают эти снимки на экранах с подсветкой и измеряют линейкой предполагаемую длину ее жизни. Каждый убывающий с момента последнего сканирования миллиметр — это два, а может, и три дополнительных месяца. Потом профессор подходит к ней, осторожно берется за короткий отросток на месте ее правой руки, и начинает рассказывать то, что она знает с тех пор, как ей поставили диагноз: «Полиморфная глиобластома с инвазивным ростом, интенсивным метастазированием и быстрым прорастанием в окружающую нервную ткань. Опухоль распространяется вдоль нервных волокон, кровеносных сосудов, мягкой оболочки мозга, вокруг нервных клеток; такой рост опухоли затрудняет ее полную резекцию». Она не имеет понятия, что такое «мягкая оболочка», но понимает, что эту опухоль нельзя удалить скальпелем, и точно знает, что с тех пор как начала принимать талидомид, снова захотела ходить. Она не ходила с рождения и не представляет, как это — самому пройти из пункта А в пункт Б. Но ей всегда хотелось попасть в пункт Б. С тех пор как в ее мозгу обнаружили глиому, она забыла про пункт Б. Хотела остаться в пункте А и как можно дольше его не покидать. Теперь, когда снимок показал, что опухоль не прибавила ни миллиметра, она снова хочет в пункт Б. Снова мечтает. Иногда рассказывает в Сети таким, как она, о своих мечтах. Мечтателям без рук и ног, прикованным к тому месту, где на этот раз оставили их инвалидную коляску. «О чем ты мечтаешь?» — спросил ее когда-то парень из Канады. «Как это — о чем? — ответила она. — О том же, о чем и все: я хочу подняться на Килиманджаро и станцевать сальсу на Кубе. Это разве много?! Да ладно, мне бы хотелось хоть раз самой дойти до туалета и не писать в памперсы…»