Молчание в октябре - [88]

Но каким образом я переходил от одного к другому? Как мог сидеть в самолете, уносящем меня на запад через Атлантический океан, и быть уверенным в том, что я должен оставить Астрид ради собственного спасения от удушающей, бесконечной перспективы повторений, а потом всего лишь неделю спустя в самолете, летящем на восток, загореться идеей, чтобы мы с ней вместе отправились в Португалию? После того как Элизабет исчезла из виду в толпе других прохожих и под конец стала лишь силуэтом среди других силуэтов, освещенных сзади на Западном Бродвее, во мне все же оставалась нежность, молчаливая, неуверенная нежность, та, которую я потом чувствовал к Астрид, когда спустя несколько недель лежал, обнимая ее, однажды вечером в Лиссабоне и прислушивался к шуму дождя. Это была нежность при которой ее рот и кожа как бы сами собой притягивали мои губы и руки, старая, привычная близость, которая позволяла просто лежать и дышать рядом друг с другом, пока снаружи была тьма. Нежность, которая охватывала меня как бы сама собой, независимо от того, что думал я в данную минуту о себе, о нас. Мои ладони знали каждый изгиб ее тела, каждый бугорок на нем, словно они годами формировали друг друга, ее тело и мои руки, мои руки и ее тело. Мои ласки были, скорее, непроницаемыми, но неопровержимыми фактами, чем вопросами, требовавшими ответа. Не имело значения, почему мы любили в те минуты, когда занимались любовью. Я не мог знать, сколь много или сколь мало ей было известно; я и сам больше не знал, что мне думать о случившемся, обо всем том, что происходило во мне с течением лет, о моем вечном, вызывающем головокружение колебании между сомнениями и заклинаниями, между вопросами без ответа и увядающей надеждой. Быть может, и она вынуждена была признать, что с самого начала не имеет значения, каким путем движешься и кто является твоим спутником, потому что неважно, на кого направлена твоя любовь, только бы ты имел возможность свободно плыть по течению по тем следам, по которым ступаешь, и смотреть в те глаза, которые встречают твой взгляд на этом пути. Может быть, и она поняла, что никто не преподнесет тебе твою историю на блюдечке, что ты должен сам ее рассказать и что она никому не ведома, пока не рассказана. И никогда нельзя знать наперед, что она означает и насколько она важна. И историю следует рассказывать каждый раз по отдельным дням, по отдельным шагам, независимо от того, рассказываешь ли ты ее колеблясь или решительно, доверительно или мучимый сомнениями. Стало быть, она тоже колебалась, она также остановилась, чтобы спросить себя, не заблудилась ли, не позволила ли она увлечь себя по случайным ответвлениям лет руками вовсе не того человека, охваченного слепым тяготением, плыть по течению туда, куда прокладывала ему дорогу своими терпеливыми шагами. И вот однажды утром она все же упаковала чемодан и остановилась в дверях спальни, уже в пальто, в ожидании, пока я проснусь.

Быть может, Астрид в какой-то момент заметила, насколько изменилась она в моих глазах и утвердилась там именно такой, словно таково было ее надлежащее место? Быть может, ей пришлось покинуть меня, ей, которая не жила в одиночестве в течение почти двадцати пяти лет, именно потому, что она настолько уменьшилась под моим отстраненным взглядом, что могла вообще исчезнуть из виду? Или почувствовала, что ей стало чересчур тесно в том пространстве, которое мой взгляд когда-то очертил вокруг нее, и впервые поняла, что может стать сама собой, и подумала, что ей нужно бежать отсюда как можно скорее и как можно дальше? Когда ее осенило, что все же существует некая незнакомая женщина, которая пытается дышать ее ноздрями и ее ртом, женщина, которую я никогда так и не смог разглядеть под знакомыми, привычными чертами? Когда она обнаружила в зеркале глаза этой незнакомки — в зеркале, в котором привыкла встречать свой собственный доверчивый взгляд? Глаза, которые смотрели на нее со сдержанным удивлением, каким образом сформировалась ее жизнь так, словно это происходило во сне. Быть может, она видела их в зеркалах, в номерах отелей, встречавшихся на ее пути, эти незнакомые, полные удивления глаза. Быть может, они подстерегали ее в зеркалах Сан-Себастьяна, Сантьяго-де-Компостела, Порту и Лиссабона. По пути через эти города она, возможно, смотрела на меня с тем же удивлением, которое отражалось в тех незнакомых глазах, и спрашивала себя, действительно ли этого человека она любила и продолжает ли она его любить. Но почему Астрид так долго ждала? Почему не покинула меня еще тогда, чтобы встретиться с незнакомкой, укрывавшейся в глубине зеркал? Быть может, она сомневалась, сможет ли та, другая, дышать без нее, без защитной маски знакомого лица? Быть может, ждала, что я расскажу ей о том, о чем она уже догадывалась сама в моем молчании, ждала до тех пор, пока не показалось, что это ожидание слишком затянулось? А возможно, она ждала, что я признаюсь, что и я не совсем тот, за кого себя выдавал? Может быть, она уже тогда приняла решение и оставалась со мной из-за детей, пока они не повзрослели настолько, что ущерб от разрыва стал для них минимальным? Я не могу знать, что читала она в моем лице, что угадывала в моем взгляде, когда мы бродили покатыми улицами Байру-Алту, неуверенно и нерешительно, как бродят туристы по чужому городу, потому что бродят, собственно, без определенной цели. Город постоянно был с нами, со своими трамваями и закопченными изразцами, сверкающей рекой и дымом от жаровен торговцев каштанами, город, в котором я надеялся обрести ее снова. Нам не за что было уцепиться здесь, так далеко от места, к которому мы принадлежали, у нас были только слова друг друга, а они так быстро растворялись в чужой, всепоглощающей тишине. У нас были лишь тела друг друга в безымянном гостиничном номере, где я лежал после нашего приезда, ухватившись за нее, точно потерпевший крушение, прислушиваясь к шуму дождя, наблюдая за меркнущим светом и ощущая прохладный ветерок снаружи.