Молчание в октябре - [78]

Вода и впрямь была довольно холодная. Инспектор музеев принадлежал к тем субъектам, которые используют «метод оптовиков», впервые отправляясь на загородную прогулку. Он собирал воду в пригоршни и растирал ею руки и живот и лишь затем осторожно погрузил свое тощее тело в море. Сам же я любил тот захватывающий дух момент, когда вода обнимает мое тело, словно гигантская ледяная рука. Я быстро поплыл в сторону песчаной отмели, чтобы согреться, ослепленный блестящими водяными каплями, повисшими на ресницах. Он задыхался от напряжения, когда наконец нагнал меня. Мы откинулись назад и поплыли на спине, словно два владельца поместья, расположившиеся в шезлонгах в господском доме. «Встретил ли я интересных людей в Нью-Йорке?» — спросил он. Он не снял очков перед купанием, и теперь в них отражалось солнце, так что я не мог видеть его глаз. Я ответил, что большую часть времени провел в одиночестве. Он улыбнулся своей лисьей ухмылкой. Звонил ли я Элизабет? Я ответил, что мы вместе выпили кофе, и начал плыть в сторону мола на сваях и гигантских камней, обрамлявших небольшую бухту, откуда рыбаки когда-то затаскивали свои лодки на сушу. Я не обратил внимания на то, что он фамильярно назвал ее по имени. Он поплыл следом за мной. Прелестна, не правда ли? Я обернулся к нему и встал в воде во весь рост. Я отвечал ему, что да, очень мила, чересчур заботясь о том, чтобы слова мои прозвучали небрежно. И ты прав, добавил я, она действительно талантлива. Я почувствовал, что сказал больше, чем нужно. Ага, стало быть, я видел ее картины? Солнце светило мне в спину, я был всего лишь силуэтом на фоне громадных камней, но он все же улыбнулся, словно мог видеть выражение моего лица. Он знал, что она как раз в моем вкусе. Что он хочет этим сказать? Он снова улыбнулся. Я могу не беспокоиться, все останется между нами, ведь мы друзья, не так ли? Я снова бросился в воду и поплыл, инспектор музеев поплыл следом и вскоре поравнялся со мной. Тут совершенно нечего смущаться, такой видный парень, как я, один в Нью-Йорке, так что совсем напротив. К тому же я не единственный, кто оценил ее талант. Он и сам когда-то имел удовольствие, как, впрочем, и многие другие. Насколько он знает, она мужиков любит. Я начал плыть к берегу. Я мог видеть остальных, которые сидели перед домом, но они были лишь небольшими, едва различимыми фигурками. Я видел широкополую соломенную шляпу матери, темные волосы Астрид, которая наклонилась вперед, наполняя стакан. Когда мы стояли на берегу, вытираясь, инспектор музеев дружески ткнул меня в плечо. Он рад, что я там так хорошо провел время. Он поднял очки к небу и стал вытирать стекла полотенцем, а сам, щурясь, смотрел на меня своими близорукими глазами. Каждому может захотеться попробовать чего-нибудь иного.

Цветы на кустах шиповника походили на раскрашенные японские бумажные цветы в синем, как лаванда, воздухе, после того как солнце скрылось в глубине спокойного моря, которое отражало вечернее небо слабым зеленоватым отблеском на горизонте. За едой жена инспектора музеев расспрашивала меня о моей книге, и я непринужденно болтал о художниках нью-йоркской школы. Все, что я говорил, было поверхностно и условно, но она оживленно кивала, а я между тем слушал сам себя и спрашивал, неужто я ничего не вынес за последние месяцы работы, кроме этого набора вымученных клише? Подобно моей жене она не имела понятия о том, что вытворяет ее муж за ее спиной. Она тоже не знала, что в ее на первый взгляд столь гармоничной и удобно устроенной жизни, к которой она привыкла, есть потайные двери и люки. А на другом конце стола моя мать поверяла свои проблемы инспектору музеев, рассказывая о том, как она вынуждена была, прилагая невероятные усилия, бороться со скрытыми и болезненными сторонами своего «я», готовя свою последнюю роль, а он наклонял свою плешивую голову с почтением, слушая ее и улыбаясь своей самой хитрой и масляной улыбкой, точно собирался соблазнить мою мамашу. Его пристальный взгляд заставлял ее рассказывать еще более проникновенно, с заламыванием рук, о том, как трудно быть художником сцены и каждый вечер обнажать тайники своей души перед публикой, сидящей в темноте зала. Астрид с Симоном и Розой ходили в дом и обратно, вынося оттуда новые блюда, и время от времени Астрид ловила мой взгляд и смотрела на меня любовно, точно радуясь тому, что я наконец-то снова вынырнул на поверхность после длительного периода замкнутости и раздражительности. Я искоса поглядывал на инспектора музеев, рассказывая его жене о разных этапах в творчестве Джэксона Поллока. И по сей день я не знаю, лгала ли мне Элизабет, отвечая на мой вопрос об ее отношениях с инспектором музеев. Если он сказал правду, когда мы плыли с ним в море на закате солнца, то, возможно, у этого отъявленного распутника были основания с полным правом положить руку на колено Астрид, когда он вез ее домой после званого ужина у наших общих друзей, а я в это время был в отъезде. Быть может, он даже рассказал ей обо мне и Элизабет, как бы оправдывая свою вольность и объясняя, почему его рука вдруг оказалась на ее колене. В таком случае Астрид была настолько умна, что сумела скрыть свою осведомленность от меня. Вместе с тем в тот вечер на Ивана Купалу я был убежден в том, что лжет-то именно он. И даже если какая-то толика правды была в его дружеских откровениях, то они имели отношение к какому-нибудь кабаку или комнате для переодеваний, к чему угодно, но только не к моим воспоминаниям об Элизабет, о наших трех неделях в Ист-Виллидже, когда мы реяли в нашем прозрачном мыльном пузыре вне окружающего мира, занятые лишь друг другом и нашей работой. Даже если она и вправду провела ночь с инспектором музеев, как бы невероятно это ни звучало, это все равно не могло иметь для нее такого значения, как то время, которое она провела со мной. Или, точнее говоря, время, которое мы провели вместе, не могло значить столь мало. Так думал я, сидя за столом и машинально продолжая свой рассказ о Джексоне Поллоке и время от времени переводя взгляд то на плешивую макушку инспектора музеев, то на кроткие, доверчивые, коровьи глаза его жены, то на полное опустошительного драматизма лицо моей матери, на котором любое выражение превращалось в гротескную карикатуру, словно она хотела убедить не только инспектора музеев, но и саму себя, что она на самом деле думает и чувствует именно так, как утверждает.