Молчание отца - [3]

Батрак. – Я отрицаю ваш образ жизни, дикую невыносимую работу. Вы все тут в колхозе – невозможные люди! Вас уже почти не осталось, вы вымираете как этнографическое общество! Спасибо люди с Кавказа нас выручают… – Он кивнул в сторону Оглы, синтетическая куртка которого блестела на фоне разгорающейся полоски рассвета, – а то бы некому было тут совсем работать!

– А вот приди сегодня домой пьяный, живо скалкой угощу! – пригрозила своему сожителю Фекла. – И сто грамм тебе вечером не налью!

Митя тем временем встал на ступеньку сеялки, вцепился в поручень.

Мать, перед тем как Мите с отцом выйти из дома, сегодня утром советовала: обязательно пристегнись к поручню ремнем, а то голова закружится. Но Митя засмеялся – маленький он, что ли? Фекла даже пьяная с сеялки не падает.

“Так то Фекла! – сказала мать. – Она хоть и старая, хоть и пьет, а всю жизнь в поле, она привычная”.

Трактор взревел мотором, сеялки дернулись, лязгнули, поехали, вздымая клубы пыли. Митя с этой минуты чувствовал себя как бы в космосе, он теперь от всего мира отгорожен работой. Очки с респиратором очень пригодились: пыль поднялась густая, холодная, словно вихрились не крошки земли, но кусочки стали, оставшиеся в пашне со времен войны.

– Эге-гей! – будто из другой страны кричал Оглы. Ветер трепал капюшон его куртки.

Митя, стиснув зубы, наблюдал, как зерно мягко падает в семяпроводы, и гладил его, холодное даже через рукавицу – розовое травленое зерно с дурманящим шоколадным запахом, словно это был сладкий яд надежды.

– Эге-гей! – шумел Оглы, взмахивая рукой, озиралась вокруг, в клубах пыли не было видно поднимающегося солнца.

Фекла деловито помешивала зерно, совсем вроде бы трезвая. Вот и самогонщица, и деньги у нее водятся, а на севе каждую весну помогает, и в августе на ток приходит, зерно деревянной лопатой ворошит! Что заставило ее сегодня ранним утром выйти в поле? – подумалось Мите. Наверное, оттого, что Фекла – бездетная, в доме вроде кошки или собаки, вечно пьяный сожитель Батрак, которого кличут еще и Залетным!..

На второе прозвище он почти не обижается: “Да, товарищи, я залетел в вашу Тужиловку из дальних краев! Ведь я частично белорус, частично русский, частично литовец и частично еще кто-то…”

“Ты не частично, а полностью лодырь и тунеядец! – смеялись над ним мужики. – Если бы не Фекла, умирать бы тебе с голоду!”

“Зря смеетесь, дураки. Ведь в вас тоже течет кровь Дикого поля, от кочевников к вам перешла. Вы сами не знаете, кто вы такие, хотя и гордитесь своей вымирающей Тужиловкой. Моя мама, про которую я ничего не знаю, тоже, наверное, не знала, кто я такой! Но я сам чувствую, что по крови и по своей внутренней сущности я, товарищи, – интернационалист!”

Митя видел, как огорченный чем-то “интернационалист” идет домой – шарить по многочисленным Феклиным кладовкам.

Приближалась, темнела сквозь клубы пыли лесополоса. Неожиданно колесо сеялки подскочило на глыбе, и Митя, не успев ойкнуть, упал, ударившись затылком, защищенным шапкой, о землю, – недаром мать советовала привязаться ремнем к поручню!.. Сеялки, подпрыгивая, уходили к горизонту, исчезая в высоком облаке пыли. Над полем сияло холодное солнце, касаясь края земли. Пыль постепенно рассеивалась, было слышно, как уменьшает обороты дизель и останавливается вдалеке невидимый трактор. Наверное, сеяльщики заметили, что мальчика нигде не видно… Глаза Мити закрылись, невыносимо хотелось спать.

НА ПАСХУ

Ночью в церкви соседней Вешаловки служили всенощную, доносился отдаленный звон колоколов. Мать с деревенскими женщинами тоже туда ушла, и у Мити весь вечер было странное и горькое ощущение, будто она навсегда покинула дом.

Отец тоже не находил себе места, часто выходил во двор, колол зачем-то дрова, перебирал старые жерди. Митя потихоньку наблюдал за ним, следил, не блеснет ли горлышко бутылки. Но отец был трезв с того дня, как вернулся из милиции. Вот он опять пришел со двора в дом, лег на кровать. Бледное, почти больное лицо, на лбу сверкали капельки пота.

Митя допоздна читал свой любимый “Остров сокровищ”, будто наяву видел зеленые волны, корабль, прозрачные воды залива, на дне которого, рядом со скелетами, лежат сундуки, обросшие водорослями.

Под звуки колокола, доносящиеся через охваченные заморозками поля, под мерное дыхание отца Митя задремал.

Очнулся в темноте, с книгой на груди. Во сне видел что-то вязкое, нехорошее, будто увяз в морском иле… Встал, надел калоши, вышел во двор. На фоне неба неподвижно распростерлись ветки лозин – знакомых, но будто чужих, подкравшихся в темноте к дому. Небо пахло близкой весной, холодный свет звезд не мог ее остановить. Посреди утоптанного двора, на бурой от навоза земле стоял отец с приставленным к горлу ножом – он сам сделал его в мастерской, чтобы резать свиней. Рукоятка из медной расплющенной трубки отблескивала красным.

– Па!..

Митя, будто оглушенный, пошел, покачиваясь, на совсем уже холодных ногах. Обошел вокруг отца, застывшего в нелепой под звездным небом позе. У Мити загорячело в паху, потекло внутри по бедрам.

Спохватившись, отец торопливо сунул нож под стреху сарая, вытер блестевшее лицо черными ладонями.