Молчание отца - [10]

Искупанный отец вновь появлялся в комнате – с мокрыми волосами, в пятнистом от воды спортивном костюме, шлепал босыми ногами по дощатому полу, оставляя влажные следы, ложился на кровать, смотрел по телевизору новости, прищуривался, но взгляд его стремительно мутнел, веки закрывались. Он дремал, однако мышцы под кожей скул хранили напряжение, бугрились, как у гипсового солдата, покрашенного бронзовой краской и стоящего возле деревенского кладбища у братской могилы.

ЖАТВА

Профессор на время жатвы запил. Говорили, что от зависти – Митин отец, с которым он с первых дней соревновался, обогнал его на сто тонн намолоченного зерна, хотя Профессор так же приходил и уходил с поля в темноте. Он поначалу бил себя в тощую грудь: я, ребята, ни грамма, посмотрим, чья на жатве возьмет…

Недоглядел Профессор, своротил жатку о камень, а тут тракторист с самогонкой объявился – выпил механизатор с горя стакан, и пошло-поехало. Жатку слесари починили, Тарас Перфилыч, задыхаясь от гнева, ругал Профессора всякими словами, приезжал к нему домой, предлагал опомниться и выходить на работу. Деревенский мыслитель плакал в голос: “Настал, друзья, диалектический момент! Надо решать, чем заниматься дальше – тяжким физическим трудом или чистым мышлением. Я выбираю последнее…”

Однажды возвращается Митя из магазина и видит в тени черемухи троицу

– Профессор, Батрак и Никиша. Сдружились они за последнее время.

Дезертир, выставив дрожащую руку, держал в ладони мутный стакан.

– Эй, Митек! – окликнул Профессор. – Ты, наверное, хлеба купил?..

Отломи нам горбушку – надоело теплым огурцом закусывать.

Митя с удовольствием присел в холодок отдохнуть. Никиша наклонился к нему, промолвил всегдашним заплесневелым голосом:

– Хочу у тебя, малый, чевой-то спросить…

Профессор тем временем протягивал дезертиру стакан, наполненный до половины покачивающейся жидкостью, на которую сам смотрел с каким-то ненавистным обожанием.

– Век кончился! – воскликнул Никиша, ухватисто принимая стакан. В этот миг он казался молодым, сияющим, словно соленый огурец, вынутый из кадушки. – Плохой был век, баламутнай. Мине у ентом веке чуть не убили, Бог надоумил в погреб схоронитца…

– Ну и пей, коль жив! – поторапливал Профессор. – Освобождай стакан!

Я бросил комбайн, пью тут с вами, как последний циник… Стыдно до последних мыслимых жилок. Одна только матушка-философия и осталась у меня. Скажу тебе, дед, одно: ты выжил фактически, но Родину потерял теоретически и окончательно в своей мутной душевной глубине. Она, как мать, загородилась ладонями от тебя, от жалкого ничтожного сына.

По ней хоть бы все дураки оставались бессмертными, ей не жалко места, но плачет она вместе со мной и со всеми. Век по имени Очко всех ставит на свои места… Да пей же ты, сморчок, дорожи секундой!

– Век наступил подходящий, многопартийный, – вставил словечко Батрак.

Голос его тонкий, нетерпеливый, тоже выпить жаждет. Он выгреб из кармана лоснящегося пиджака ворох разноцветных партийных билетов, которые он таскал с собой со времен перестройки. Некоторые были с вклеенными фотографиями, другие без, но большинство из них были уже старые, затасканные, лохматились бумагой и лоснились обложками.

Профессор сполоснул стакан ничтожным количеством самогонки, с жалостью выплескивая обмывок на пыльный лопух, заблестевший духовитым пятном.

– Вы, сельские товарищи, должны понимать жизнь в глубокой концепции, но вы – тупые от рождения, логика в ваших мозгах даже и не ночевала…

– Профессор морщился, зажевывая самогонку коркой хлеба. -

Перестройка отбросила идолов храма Справедливости, и, само общество, того не желая, вверглось в апокалипсис поверхностного идеологического существования… Да хрен ли с вами разговаривать, все равно вы ничего не понимаете!

Никиша опять наклонился к Митиному уху, едва касаясь его горячими от самогонки губами, и вновь парной перегарный шепот:

– Я, когда в погребе сидел, думал, что мир взаправду свернулся блином. А таперича не понимаю, куды ушла война, на которой мине убить собиралися? Где она?..

Мите не хотелось поворачивать лицо к полоумному старику, и он продолжал смотреть вдаль, где за посадками гудели комбайны.

Профессор на мгновенье заткнул уши подрагивающими пальцами, не желая слышать привычные дразнящие звуки. Пусть все, кто хочет, работают, а он напрягся глубинной крестьянской мыслью!

– Война ушла на Кавказ! – туманно хмыкнул Батрак. – Газеты надо читать, хрен прогнивший! На таких, как ты, старик, поколебался смысл русского патриотизма.

Никиша приложил ладонь к вислому, словно тряпка, уху: про Кавказ и

Чечню он слыхал. Всхлипнул от далекого воображения войны:

– Как от ей ни хоронися, о н а всегда находит с в о е г о человека.

Рассказывал, как их, новобранцев тогдашних, строили в колонну, выкликали по фамилиям, чтобы отправить пешим ходом в Липецк. Два дня на дорогу тратили. Никиша мозоль натер на пятке, наступать не мог, а не то чтобы идти с такой мозолью на войну.

– Да помолчи ты! Мы тут пьем-едим, а он про свой мозоль! – одернул его Профессор и, не скрывая раздражения, отвернулся, сплюнул. – О войне и смерти надо говорить в соответствии с результатом жизни. Для русского крестьянина, каковым я себя пока еще почитаю, смерть всегда благо, избавление. Думаю, братцы, ох как думаю о смерти! Она, смертушка, тут, в глухомани безмолвной, очень и очень мила! Это нашенская смерть, никуда от нее не денешься. Где ты, деревенская милая смерть?.. А ты мне тут свой мозоль подбрасываешь, Никишок, словно язычник. Воспоминания о мозоле затмили для тебя ужас войны.