Молчание Дневной Красавицы - [43]

И к чему Дестина убивать Дневную Красавицу? Допустим, он говорил с ней, но убивать?

Когда арестовали маленького бретонца, в его кармане нашли пятифранковую бумажку, помеченную карандашным крестиком в верхнем левом углу. Аделаида Сиффер официально признала в ней купюру, которую она дала своей крестнице в то злополучное воскресенье. У нее была привычка помечать деньги крестиками, служившие доказательством, что это ее деньги, и ничьи более.

Дезертир клялся, что он нашел бумажку у канала, на берегу. Значит, он действительно проходил под «Кровяной колбасой», знаменитым раскрашенным мостом! Ну и что? Что это доказывает? Они как раз там и ночевали, вместе с типографом, укрываясь от дождя и снега, прижавшись друг к другу: жандармы видели примятую траву и отпечаток двух тел. В этом он тоже сразу признался.

С другой стороны канала, почти напротив того места, где находится калитка, расположена заводская лаборатория. Это не очень высокое длинное здание, похожее на большую стеклянную клетку, освещенную днем и ночью. Днем и ночью, потому что Завод никогда не останавливается и в лаборатории постоянно присутствуют два инженера, проверяющие количество и качество того, что выходит из брюха чудовища.

Когда я захотел поговорить с теми, кто был на посту в ночь убийства, Арсен Мейер, начальник отдела кадров, уставился на карандаш, который держал в руке, поворачивая его и так и этак.

— На нем ответ написан, что ли? — спросил я Мейера. Мы были давно знакомы, и за ним числился должок: я закрыл глаза на то, что в 1915 году его старший, никчемный парень, решил, что армейское имущество — одеяла, котелки и продовольствие, находившееся в ангарах около площади Свободы, принадлежит ему. Я наорал на этого здоровенного болвана, он вернул все на место, и я не подал рапорта. Никто ничего не заметил.

— Их здесь больше нет… — сказал мне Мейер.

— И давно их здесь нет? — спросил я. Не отрывая глаз от карандаша, он что-то прошептал, но так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы услышать.

— Они уехали в Англию, два месяца назад…

Англия, да еще во время войны — это же почти край света. А два месяца назад — это значило сразу после преступления.

— Почему они уехали?

— Им велели.

— Кто?

— Директор.

— Этот отъезд был запланирован?

Карандаш в руках Мейера сломался. Мейер вспотел.

— Тебе лучше уехать, — сказал он. — Я получил определенные распоряжения. Хоть ты и полицейский, но по сравнению с ними — мелочь.

Я не хотел больше ему надоедать. Оставив его в смущении, я решил, что завтра обращусь с вопросом к самому директору.

Я не успел. Назавтра, на рассвете, мне принесли повестку. Судья хотел меня видеть как можно скорее. Я знал, зачем. Новости распространяются быстро.

Как обычно, меня встретил Паршивый и промурыжил в прихожей целый час. Из-за двери, обитой кожей, доносились веселые голоса. Когда Паршивый пришел сказать, что судья сейчас меня примет, я был занят тем, что отковыривал пальцем полоску красного шелка, отклеившуюся от стены. Я отодрал добрых сорок сантиметров и изорвал ее на мелкие кусочки. Секретарь посмотрел на меня удивленно и огорченно, как на больного, но ничего не сказал. Я пошел за ним.

Мьерк сидел, откинувшись в кресле. Рядом с ним стоял Мациев, его двойник, не такой толстый и повыше, но душой — двойник. Можно было подумать, что эти два мерзавца влюбились друг в друга, похоже, они почти не расставались. Мациев продлил свое пребывание у нас. Он по-прежнему жил у Басспена и проедал нам плешь своим фонографом. Только в конце января он наконец убрался, и больше его никогда не видели.

Мьерк сразу взял быка за рога.

— По какому праву вы пошли на завод? — пролаял он.

Я ничего не ответил.

— Чего вы ищете? Дело закрыто, и виновные наказаны!

— Действительно, так говорят… — своим ответом я разозлил его еще больше.

— Что? На что вы намекаете?

— Я не намекаю. Я занимаюсь своим делом.

Мациев теребил незажженную сигару. Мьерк ринулся в атаку. Он был похож на молочного поросенка, которому дверью прищемили яйца.

— Вот именно, занимайтесь своим делом и оставьте в покое порядочных людей. Если я узнаю, что вы задаете кому бы то ни было вопросы, относящиеся к этому делу, которое уже давно закрыто, я вас засажу… Я могу понять, — продолжил он более мягко, — учитывая определенные обстоятельства, что вы немного не в себе, смерть вашей молодой супруги, боль…

Слышать, что он говорит о Клеманс, вызывает ее образ, произносит ее имя — это было для меня ударом: как будто пытаются украсить навозную кучу веткой жасмина.

— Замолчите, — сказал я ему.

Он вытаращил глаза, побагровел и в бешенстве заорал:

— Как? Вы смеете мне приказывать? Вы?

— Мне на вас нас…ть, — ответил я.

Мьерк чуть со стула не свалился. Мациев молча смерил меня взглядом, зажег сигару и долго тряс уже погасшую спичку.

На улице сияло солнце. Я чувствовал себя как пьяный, мне хотелось с кем-нибудь поговорить, с кем-нибудь, кому бы я доверял и кто смотрел бы на вещи так, как я. Я не говорю о Деле. Я говорю о жизни, о времени, обо всем и ни о чем.

Я вспомнил о Мазерюле, секретаре инспектора отдела образования, с которым виделся после смерти Лизии Верарен. Снова увидеть его голову, похожую на репу, его глаза побитой собаки, ждущей, что рука хозяина приласкает ее, было бы бальзамом для моей души. Я направился к площади Карм, где находилось здание инспекции. Я не торопился. У меня будто гора с плеч упала, я снова и снова представлял себе рожу Мьерка в ту минуту, когда я его послал подальше. Наверное, он уже занят тем, что требует у начальства моей головы. Мне было наплевать.