Моль - [95]

О будущем, о своем простом, обыкновенном счастье они толковали часто, и особенно много теперь, когда Ксюша ожидала «дитятко». И в этот вечер шел разговор о том же самом.

— Нам, Ксюша, — шептал Уходолов, — из Сибири трогаться не след. Тут я стал рабочим, тут я тебя нашел, тут и жизнь кончать будем. Потому там, на Большой земле, понимаешь, меня который может встретить. А я с тобой хочу чистым жить. Здесь меня никто не знает, никто не выдаст, никто пальцем не укажет.

— Истинная твоя правда, Сеня, — ответила Ксюша. — Что было — то похоронено. Теперь ты совестью живешь. А за это, Сеня, много грехов отпустится. Верь мне, Сеня, всему доброму счет идет. А старое. Что ж? На старое ты не оглядывайся.

Так они переговаривались вполголоса, и Ксюше казалось, что шагает она к чему-то светлому и тихому, к большой радости. Радость была впереди, но до того близкая, что Ксюша вроде бы уже видела чудо: она, на своей правой здоровой руке баюкает ребенка и говорит своему Семену Семеновичу что-то веселое, смеется и говорит, погляди, дескать, Сеня, на мальчонку.

Она и в самом деле хотела засмеяться своим мыслям и, прижавшись к Уходолову, рассказать о них. Но не успела: под ударом чьего-то плеча распахнулась дверь и в освещенную керосиновой лампочкой комнатку ворвались двое с кольтами:

— Руки вверх, Суходол!

Жалобно вскрикнула Ксюша и бросилась на пистолеты.

«Вот так было и в 1920 году, когда она кинулась на чекистов, грудкой своей заслоняя отца мельника», — молнией мелькнула мысль, и мысль эта заставила Уходолова вскочить, чтоб своей грудью спасти Ксюшу. Уже готовы были вырваться слова: «Я — Суходолов», но выстрел помешал: с залитым кровью лицом Ксюша лежала на полу.

Уходолов сбил со стола лампочку. На мгновение наступившая темнота сменилась ярким светом. Разлившийся по полу керосин вспыхнул как будто для того, чтобы в последний раз показать Уходолову навсегда ушедшую из жизни Ксюшу, и кольт, почти прикасавшийся к его груди. Он вырвал этот кольт из чужих рук, и кольт, теперь ставший собственностью Уходолова, сработал безукоризненно.

Уходолов переступил через огненный ручей и вышел под северное небо. О себе он не думал. Когда порог уже был позади, мелькнула мысль о Ксюше, о ее незадачливой жизни и о не оправдавшейся ее мечте нянчить ребенка.

Над поселком стояла тяжелая и долгая северная ночь. Уходолов зашел за один угол, перебежал к другому и, наконец, выбрался на чуть заметную дорогу. Потом, видимо, через час или полтора, он пристроился к трактору, тянущему сани с грузом на какой-то отдаленный участок.

Сидящие на санях не обратили внимания на Уходолова. В тундре, да еще ночью, люди не спешат затевать расспросы.

Молчание длилось долго. Оно было нарушено чьим-то вялым голосом:

— Смотри, там, кажись, пожар.

Только теперь Уходолов обратил внимание, что сидящие на санях зябко поеживаются, кутаясь в лохмотья не то шинелей, не то одеял.

— Вы что? Зэка? — спросил он.

— Угу, — буркнул кто-то в ответ. — А там действительно пожар.

— И пусть горит, — захрипел рядом с Уходоловым простуженный голос. — Это, так я догадываюсь, на прииске номер пять. Начальник там, я слышал, сущая собака. Из людей жилы выматывает.

— А ты откуда знаешь? — спросил Уходолов.

— Откуда? — простуженный с хрипом, со свистом в груди, зашелся в натужном кашле. С трудом справившись с ним, ответил: — Об этом все знают. Одна только советская власть не хочет знать.

— А у нас, на Каменном ручье, — вмешался зэка, сидевший где-то сверху, — начальство само сожгло приисковую контору. Хищения, говорят, золота там большие были. Следы, значит, заметали и прятали.

— И спрятали? — поинтересовался простуженный.

— Того я не знаю. Нас отправили на Таймыр, в изолятор.

Все замолчали. Дальний пожар стал затухать.

«Это от керосина из нашей лампочки занялось», — подумал Уходолов и сказал: — Сгорело.

Ему никто не ответил. Люди, натянув на головы одеяла, дремали.

Подождав еще немного, Уходолов соскользнул с саней и ушел в ночь.

Двигался он медленно. Потом вдруг остановился и не понимая, что с ним творится, во весь голос крикнул:

— Ксюши нет!

Никто не отозвался. Молчала тундра. Низкое и темное небо словно притаилось в ожидании. Сколько будет длиться это ожидание? Месяц или полтора? Уходолову пришла мысль, что северная ночь никогда не кончится и что дальше жить не стоит.

И действительно не стоит. Раньше у него была почва под ногами. Был старик отец. Потом — чудаковатый профессор богословия. А вот теперь последнее: Ксюша…

Ради нее он стал другим человеком. «Чистым», — как говорила Ксюша.

А сейчас? И вдруг он вспомнил, что короткой полярной весной приезжали на прииск «гости» в малицах и среди них был один в темных очках и с черными усами. Усы шныряли по прииску, что-то вынюхивали, кой с кем вели таинственные разговоры и однажды (это совсем отчетливо представил себе Уходолов) очень пристально поглядели на него.

Как-то легко и просто Уходолов снял эти усы и очки и увидел перед собою Мохова.

— Ага, — простонал Уходолов. — Вот откуда всё идет.

Совсем недавнее признание, что без Ксюши дальше жизни нет, сменилось страстным желанием жить во что бы то ни стало. Для чего? Чтобы найти не только Мохова, Решкова, но и всех тех, кто стрелял в его Ксюшу на Тамбовщине в 1920 году, и кто здесь, у Полярного круга, убил ее, так и не родившую уже ожидаемого ребенка.