Моль - [57]

и про тебя.

Семыхин оглянулся. Самое страшное было в том, что многих из тут находившихся он узнал.

— Чего молчишь? — спросил Суходолов. — Начинай. Ну вроде бы доклада, как это людьми торгуют. Не задерживай. Видишь вон того? Ему особо важно твою исповедь послушать.

Семыхин посмотрел туда, куда пальцем ткнул Суходолов.

— Теперь видишь? Ну и выкладывай. А то спишь ты, или чего? Может быть в мозгах ковыряешься? Думаешь о чем-то таком государственном.

— Мне что думать? — в отчаянии пустился разыгрывать последнюю карту Семыхин. — Мне чего ковыряться? А вот ты сам, кто ты такой? Ты же был следователем в чека, а теперь за моей спиной хочешь спрятаться? Ну…

— Ну, — перебил его Суходолов. — Люди обо мне и обо всем моем знают. Какой я был и каким стал. Что и как — им всё известно. А вот ты.

— Что я? — закричал Семыхин, и все догадались, что сейчас он пустит в ход козырного туза. — Я — что?

И он пошел врать, что уже давно развязался с чека и что за ним теперь охотятся муровцы.

— Да ты не шуми так громко, — усмехнулся Суходолов. — Кругом слышно. Так что совсем просто про твою мокрую биографию доложат по начальству.

Насмешка была столь неожиданной, что Семыхин замолчал, как-то сразу уменьшился, вроде стащили с него пиджак и обкарнали каблуки. Трусливо моргая, он принялся разглядывать сбившуюся вокруг себя толпу, явно надеясь на чью-нибудь поддержку. Но поддержки не было в чужих пристальных и злых глазах.

— Я вам легенду рассказывал, — забормотал он, теперь уже всё пробуя превратить в шутку. — Легенду. А вы и ушами захлопали. Спасибочки, как говорят культурные председатели, за внимание, и перейдем к следующему пункту повестки дня.

Он балаганил, и удивлялся, почему его продолжают слушать. В этом уже была какая-то зацепка или шанс. И потому он старательно болтал, пряча шевелящуюся надежду на спасение. Когда эта надежда приняла пусть и сомнительные, но всё же реальные формы узкого и совсем свободного коридорчика, выводящего в проходной двор, Семыхин остановился, заметив, что из толпы выдвигается громадный детина. Тяжело ступая, верзила шел медленно, не вытаскивая рук из карманов пиджака.

«Зарежет», — подумал Семыхин, уже почувствовав запах своей собственной крови.

Детина вроде ненароком наступил ему на ногу и прохрипел:

— Давай, милок, выйдем вот по этому коридорчику на воздух. Необходимость такая имеется.

Выдернув носок ботинка из-под грубого сапога, Семыхин шарахнулся в сторону и чуть ли не прижался к Суходолову.

— Ну, ну, — оттолкнул его Суходолов. — Не придуривайсь! Иди. Парню, видишь, с тобой потолковать не терпится.

— Чего мне с ним толковать! — заверещал Семыхин, ловя руки Суходолова.

Он еще долго, самому себе противным голосом, просил о чем-то, клялся, хотя знал, что всё это уже лишнее.

— Заткнись, — скучно бросил Суходолов. — Пойди с парнем.

— Сеня! Семен Семенович! Товарищ Суходолов! Заступись! Я же с тобой вместях Октябрь создавал! Вспомни!

— Забудь! Нету товарища Суходолова! Нынче я Уходолов. У меня всё к концу идет. Так что и тебе пора к расчету.

Семыхин, упав на колени, ловил руками чьи-то сапоги. Потом он ткнулся лицом в свою каракулевую шапку-кубанку и заплакал, тихонько и совсем по-щенячьи взвизгивая.

Всё это, случившееся в Киеве в 1922 году, вводит в действо уже другого Суходолова — изменившего фамилию на Уходолова, как это значилось в поддельных документах.

Но Автор за этим человеком скорбной судьбы оставляет его настоящую отцовскую, крестьянскую фамилию, под которой и попрощается с ним, когда наступит положенный для того час.

Автор вообще не придает значения паспортам, дипломам, мандатам, украшенным печатями с серпом и молотом, в особенности после того, как были выслушаны —

Рассуждения собеседника об одном из видов диалектики

— По ходу вашего действа, — начал Собеседник, — кто-то исчезает, чтобы потом выпорхнуть под чужой фамилией, с поддельными документами. Вас устраивает этакий литературно-авантюрный поворот, экзотика начального строительства социализма-коммунизма. Возражений у меня нет, но вы, — Собеседник улыбнулся, — вы, Автор, эту экзотику включаете в прошлое, уже ушедшее, и начинаете (во всяком случае мне так кажется), начинаете верить в официальную партийную программу и клятвы на съездах. Кстати, наш разговор происходит в 1967 году, когда уже нет ни Ленина, ни Сталина, ни, как политической фигуры, Хрущева. Но их клятвы — остались. «Все советские люди — активные строители коммунизма».. «Все советские люди живут по законам единого для всех коммунистического мировоззрения…» «Наше поколение — будет жить при коммунизме».. Вы этому верите?

Заметив протестующий жест Автора, Собеседник поспешил смягчить резкость своих выражений. Нет, Собеседник не думает, что Автор безнадежно близорук.

— Вы не близорукий, — утешал Собеседник. — Вы, извините, наивно увлечены тем, что было. Я уже осмеливался упрекать вас, что вы… что из вас никогда не образуется диалектика. Рассуждать диалектически, видеть жизнь в диалектическом развитии (я, кажется, говорю языком ленинца?) вы не способны. Вы уцепились за свое, за пережитое, за то, что хранится в ваших записках и заметках. Я почтительно склоняюсь перед вашими архивными богатствами. Но почему бы вам не оглянуться по сторонам, не оторваться от ваших заметок? — спросил Собеседник, и тут же продолжал: — Хотя — понимаю. Вам некогда. Вы торопитесь. Вы заняты своим делом. К тому же вы Автор, как-то весьма грубо заявивший, что в ваши авторские дела посторонних просите не вмешиваться. Я и не собираюсь вмешиваться! Я обычный Собеседник, приткнувшийся к авторскому столу и довольный тем, что ему, то есть Собеседнику, позволяют высказать и свое мнение, мнение, подпертое ходулями диалектики.