Мокруха - [34]

Ночь — тяжелое время для стариков, будь то люди или дома. Именно тогда понимаешь, что жизнь, казавшаяся в молодости бесконечной, пролетела как сон. Что настоящее уныло и полно боли. А будущее? Сколько его осталось, этого будущего?

Ночь выдалась тихой, тонкий серп луны висел на звездном небе, почти не давая света. Тетя Дуся не могла заснуть уже которую ночь и думала, что зажилась на этом свете. Она устала, но ей все-таки хотелось еще пожить. Ее не держала жизнь. Но пугала смерть. Что за ее порогом? Как рассудит Господь? Как воздаст за добродетели и за грехи ее? А были и добродетели, и грехи, как и у всех людей.

Полусон-полубессонница, возникающие в сознании образы людей, которых она знала когда-то. Муж, не вернувшийся с Великой Отечественной. Сын Сева, оставшийся лежать где-то в горах Афганистана. Четверо сынов, поселившихся в разных городах, — она их почти не видела в последние годы.

Собачий лай, шум мотора, хлопанье дверей. Тетя Дуся давно балансировала на грани яви и сна и не всегда могла отличить одно от другого. Наконец она поняла, что стук распахиваемой двери, грубые мужские голоса — это наяву.

О большом мире, о том, что в нем творится, тетя Дуся имела самое общее представление. Знала, что на русскую землю пришла беда, слышала, что люди посходили с ума, стали злыми и творят страшные дела. Теперь этот безжалостный, стальной мир, похоже, ворвался и в ее мирок…

Луч фонаря высветил стол, покрытый потертой клеенкой, на которой стоял закопченный чугунок и лежала алюминиевая ложка. Ящики большого рассохшегося буфета были без ручек. Хозяйка дома съежилась на лежанке под засаленным лоскутным одеялом.

Их было четверо из того, другого мира — молодых, уверенных в себе, принесших в затхлую атмосферу избы запах кожаных курток, табака и бензина. Казалось, с их приходом изба наполнилось осязаемой, плотной, упругой энергией.

То были Глен, Гусявин, Брендюгин и Снайпер. Быстренько оглядевшись, Гусявин заявил, что пойдет сторожить на улицу, хотя повод был смехотворный — стоять на стреме в такой глуши… Просто ему не хотелось присутствовать при всем.

— Чего, кочерга, дверь не закрываешь? Не боишься? — крикнул в сторону лежанки Глен.

Хозяйка беспокойно зашевелилась, из-под одеяла выглядывало морщинистое лицо с мутными старушечьими глазами.

— Ха, таращится. Эта мумия еще живая.

— Да оставь ты ее в покое, — сказал Брендюгин.

— Лежи, не дергайся, мумия. — Глен начал упаковывать в припасенные тряпки иконы. Их было три. «Божья матерь, утоли моя печали». «Святой Николай Мирлекийский». И третья, самая дорогая, шестнадцатый век, на нее и был заказ — «Спас в силах». Глен смахнул лампаду, она со звоном разбилась.

— Черт его разберет, — пожал плечами Глен, — чем хуже и чернее, тем дороже стоит.

— Потому что древнее, — сказал Брендюгин.

— Хренотень какая-то. — Глен сложил иконы в сумку и бросил ему: — Посмотри, может, в комоде деньги есть.

Брендюгин начал осматривать комод, аккуратно перекладывая вещи.

— Чего возишься? — Глен начал выдергивать ящики и бросать вещи на пол. Из жестяной коробки вывалились деньги — тысяч пятьдесят.

— Может, оставим деньги? — с сомнением произнес Брендюгин.

— Зачем они этой калоше? Быстрее сдохнет — государству облегченье.

— Сынки, — подала голос старушка, — оставьте хоть «Божью матерь». Домовая же икона. Всегда в нашем доме была. На что она вам?

— Молчи, кляча. — Глен пнул ногой старуху и, подавив желание ударить еще раз, отошел в сторону. — А может, подушку ей на голову? Береженого Бог бережет.

— Не знаю, — пожал плечами Снайпер.

— Вы чего, сдурели?! — взвился Брендюгин.

— А чего? Срок что за убийство, что за разбой почти один, — сказал Глен. — Зато никто не опознает.

— Да кого она опознает — она же ничего не видит!

— Уговорил. Пошли, — махнул рукой Глен.

— Сынки, хоть деньги оставьте — пенсия не скоро.

Глен пнул ногой ящик комода, тот отлетел к ножке стола.

— Сынки, — прошептала тетя Дуся, — суп не опрокиньте. Мне больше нечего есть, умру с голоду.

— Ну и подыхай! — Глен смахнул со стола котелок, и тот покатился по полу, расплескивая содержимое.

Когда незваные гости ушли, Евдокия Евлампиевна Коровьева еле-еле поднялась — болел зашибленный бок, — прошаркала к середине комнаты, нащупала на комоде свечку в консервной банке, зажгла ее и поставила на стол. Подслеповатые глаза смотрели в красный угол, где больше не было ни икон, ни лампадки, только рассохшаяся угловая полочка с красной пасхальной свечкой и выцветшим бумажным цветком.

Старушка медленно перекрестилась, неслышно, одними губами шепча слова молитвы. «Да воскреснет Бог, и расточатся врата Его». По морщинистой коже медленно стекла слеза.

На губах Глена застыла кривая улыбка. Его радовала удача. Но где-то внутри его начинала раскручиваться сжатая пружина. Хотелось чего-то большего, настоящей опасности, риска… Глен сильнее вдавил педаль газа, и машина резко увеличила скорость.

— Осторожнее, ездюк! — испуганно крикнул Гусявин. — В кювет загремим.

— Не бойся.

— Да уж, не бойся. На такого ездюка сядешь — к ездецу приедешь!

Все оказалось даже проще, чем говорил Николай Геннадиевич Слепцов. Это был человек профессорской внешности, живший в роскошной трехкомнатной, сверху донизу забитой антикварным барахлом квартире. Множество запоров, стальная дверь, все виды сигнализации — хозяин заботился о своем добре. С Гленом, которому два раза довелось побывать у него на квартире, он разговаривал, не подпуская его на близкое расстояние и держа руку в кармане халата. Там наверняка был пистолет — какой-нибудь браунинг, такой же изящный, как и все на этой хате.