Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. - [138]

, и других родных.

Я послал к тестю известие о кончине его жены с эстафетою; он отвечал, что скоро воротится в Москву; впоследствии в каждом письме откладывал свой приезд и вернулся только в конце июня. Все это время я был в больших заботах по содержанию большого дома, и к этим заботам присоединились еще следующие.

В апреле узнал я, что моего внучатного брата кадета Московского кадетского корпуса Андрея Золотницкого{670} представляют за какую-то шалость к разжалованию в солдаты на 12-летний срок. Он был действительно большой шалун и дурно учился. Я почел своею обязанностью выручить его из этой беды и, узнав от знакомого мне его ротного командира, что главное влияние в корпусе имеет инспектор классов князь Владимир Львов{671} и что директор корпуса генерал Годейн делает означенное представление по настоянию Львова, просил убедительно последнего пощадить Золотницкого, поступившего ребенком в корпус, куда отдан был {для воспитания} в надежде, что он будет выпущен из корпуса офицером, а не солдатом; вина же в том, что он дурно воспитан, падает на его воспитателей. Львов отвечал, что разжалование Золотницкого в солдаты уже решено и что отправление об этом представления зависит не от него, а от директора, к которому советовал обратиться с моей просьбой. Я пошел к директору, но Львов меня у него предупредил, и директор, выйдя ко мне, объявил, что он не хочет держать в корпусе паршивой овцы, которая заражает все стадо, что он удивляется моему ходатайству и как я мог себе вообразить, чтобы достаточно было моей просьбы для отмены назначенного наказания, которое он обязан сделать по долгу начальника. Я ему отвечал, что если он думает исполнить этим свой долг начальника, то я исполняю также долг родственника, и так как Золотницкий до последней его шалости был внесен в список кадет, назначенных к производству в офицеры, то просил простить Золотницкому эту шалость; по выпуске же его из корпуса он не может иметь вредного влияния на кадет, остающихся в корпусе. Но генерал Годейн не переменил своего решения. В этот день он обедал в Английском клубе за одним столом со мной; я рассказал моим соседям о моем утреннем посещении генерала; многие члены клуба приняли мою сторону и уговорили его выпустить Золотницкого в офицеры. Таким образом Золотницкий избавился от 12-летнего солдатства и был произведен в офицеры в один из казачьих полков на Кубани.

В мае приехала в Москву бабка Золотницкого, родная тетка моей матери, Марья Филипповна Чайковская{672} с дочерью вдовою Настасьею Матвеевной Золотницкой{673} и младшим сыном последней, Пиром^н. Чайковская была очень странная женщина; она распоряжалась всем в доме дочери еще при жизни мужа последней, героя 1812 г., получившего необыкновенную награду орден Св. Георгия 3-й ст. в чине подполковника. Она очень любила и баловала старшего внука Андрея и ненавидела Пира, которого жизнь была невыносима и сделалась еще хуже после смерти его отца. Ненависть бабки к Пиру доходила до того, что когда он, в отсутствие отца, заболел, то поспешили заготовить ему гроб и прочие похоронные принадлежности. По возвращении домой отца Золотницкого он был очень удивлен поданным ему счетом расходов на похороны Пира, которого он застал живым и здоровым. Бабка и мать Пира хотели его отдать в казенное заведение, но по своим летам (16 лет) он не мог быть определен в кадетский корпус, а так как он едва умел читать, то не мог быть помещен ни в какое заведение. Между тем он нам всем показался умным мальчиком; жена моя, ее братья и сестра очень жалели его, и мы решились взять его к себе для приготовления в гимназию. Свояченица моя приняла на себя учить его французскому, а Е. Е. Радзевская немецкому языкам; я учил его арифметике, а для латинского языка и других предметов наняли мы учителя. Жена приняла на себя его воспитание, к чему оказалась очень способной, но первый ее воспитанник был до того испорчен своим прежним воспитанием, что все меры, принимаемые к укрощению его вспыльчивости, соединенной с необоримым упрямством, были безуспешны. Между тем как Пир успевал в ученье, его нрав с каждым днем делался для всех невыносимее. Однажды жена моя поехала с братом своим Валерием и с Пиром в Сокольники; последний, в отместку за сделанное ему замечание, чтобы он не ходил в болото, углуб лялся в него все более и более, крича жене: «Ну, что, взяли? Потону в болоте, а вы с мужем будете отвечать». С трудом вытащили его из болота. Пир мог служить дурным примером для двух малолетних братьев жены моей, проводивших у нас праздничные и воскресные дни, а потому нельзя было его оставлять в нашей семье. Мы отдали его в частное учебное заведение, из которого он бежал и потом был послан по этапу на Кавказ, где вскоре умер.

Главной заботою моей и {гувернантки старшей дочери Левашовой} А. А. Крепейн было следующее обстоятельство. Осенью 1838 г. в одном из флигелей дома Левашовых поселился Н. X. Кечер{674} и начал ухаживать за моей свояченицею. Это малозаметное ухаживанье после смерти моей тещи сделалось явным. Свояченица начала пить, по его же совету, минеральные воды в своем саду. Во время питья ею вод он каждый день прогуливался с нею и вообще не соблюдал никаких приличий. Несмотря на его отвратительную наружность, грязную неопрятность, резкость манер и выражений, он сумел привязать к себе мою свояченицу. Новое доказательство, что как бы ни был отвратителен мужчина, всегда найдется женщина, которая его полюбит. Основываясь на привязанности моей свояченицы, Кечер был вполне уверен, что по приезде моего тестя, на которого всегда имел сильное влияние, он будет немедля объявлен женихом, вследствие чего уже начал распоряжаться в доме как старшее лицо. Нам всем было ясно, что Кечер никакой привязанности не имеет к моей свояченице, а просто задумал этой женитьбой выйти из своей бедности и сделаться старшим в семье Левашовых. Мы начали вспоминать, что в последние месяцы своей жизни теща моя менее любила Кечера, из чего заключили, что она замечала его намерение, которому не сочувствовала. Влияние, которое Кечер с каждым днем все более и более приобретал над моей свояченицей, {проводившей с ним большую часть дня}, в особенности тревожило оставшуюся старшей в доме А. А. Крепейн. Меня также тревожили эти отношения; Кечер вообще мне был противен, и мне неприятно было бы иметь такого свояка. Сверх того, зная его настойчивый и дерзкий характер, его бесцеремонное циническое со всеми обращение, что все с такою верностью описано Герценом, и чрезвычайно мягкий и уступчивый характер моего тестя, который уже давно привык подчиняться Кечеру, я очень опасался, что, сделавшись старшим зятем Н. В. Левашова, Кечер возьмет все его дела в свое заведование и по неприязни ко мне лишит жену мою обещанного ей имения.